Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его.
Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались святынею, и вы видели, как десница вышнего праведно отмстила их несчастие.
Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые те народы, которые вооружились против России.
Заслужим благодарность иноземных народов и заставим Европу с удивлением восклицать: непобедимо воинство русское в боях и подражаемо в великодушии и добродетелях мирных! Вот благородная цель, достойная воинов, будем же стремиться к ней, храбрые русские солдаты!»
Этот приказ, отпечатанный отдельным приложением к газетам, Рылеев вложил в любимую книгу «Жизнь Суворова», приобретенную три года назад на деньги, подаренные отцом в последнее его посещение сына, и хранил как одну из самых заветных драгоценностей, время от времени перечитывая.
Таким и должен быть настоящий воин: храбрым в бою, беспощадным к вооруженному врагу и великодушным к поверженному.
Таким был для Рылеева Кутузов, и в будущей своей военной службе он хотел походить на Кутузова.
Неделю спустя после того как Рылеев обнаружил в своем сочинении стихотворные строки, он на трех тетрадных страницах переписал набело получившееся стихотворение.
Эти странички он не оставил в столе вместе с учебными тетрадями, а сложил вчетверо и убрал в карман.
После занятий Рылеев вызвал Фролова в коридор и, заведя его в дальний конец, к спальням малолетнего отделения, где в это время было уже пустынно и тихо, молча дал ему листки со стихами.
— Что это? — спросил Фролов.
— Я стихи сочинил.
— Ты? — недоверчиво спросил Фролов и стал читать, а прочитав, изо всей силы хлопнул Рылеева по плечу:
— Здорово! Покажи Греку, и он то же скажет, если от зависти не лопнет!
— Да неудобно как-то…
— Ладно, тебе неудобно, а мне удобно.
На первом же уроке, едва только Гераков уселся за столом и утвердил перед собой книгу, Фролов встал и громко сказал:
— Гавриил Васильевич, Рылеев сочинил оду «Любовь к отчизне» и хочет слышать о ней ваше мнение.
Гераков заинтересовался:
— Оду сочинил? Давай ее сюда, Рылеев.
— Гавриил Васильевич, что вам глаза утруждать, разрешите прочесть ее вслух.
— А почему ты, Фролов, говоришь за Рылеева?
— Он смущается.
— Ну, ладно, читай, — махнул рукой Гераков.
Фролов развернул листки и начал читать.
— Значит, ода «Любовь к отчизне»:
Пока Фролов читал, все с интересом смотрели на Рылеева, который, побледнев, неподвижно глядел куда-то в пространство поверх голов.
Фролов замолчал.
Все повернулись в ожидании к Геракову.
Гавриил Васильевич сидел за учительским столиком, облокотись и прикрыв ладонью глаза. Он не изменил позы и после того, как окончилось чтение оды. Конечно, он чувствовал на себе взгляды класса и знал, что от него ждут решающего слова. Гераков широким картинным жестом отвел ладонь от глаз, поднял голову, встал, вышел из-за стола, поднял руку, как поднимал, когда читал стихи, и хриплым голосом — он волновался — сказал:
— Рылеев, поди сюда!
Рылеев подошел.
Гераков продолжал:
— Рылеев, я приветствую тебя как поэт поэта!
Он обнял Рылеева и трижды поцеловал. На его глазах блестели слезы.
То, что среди них объявился поэт, признанный Гераковым, книги которого все знали, наполнило кадет гордостью и обернулось бурной вспышкой желания сочинять.