— Я понимаю, сколь нелепы и смешны мои слова, — снова с грустью заговорил он, — но войдите же и вы в свое положение, Наталья Дмитриевна. Вы молоды, красивы, изящны, глубоки душой. Прекрасный алмаз требует и прекрасной оправы. Вам должны принадлежать по праву богатства, вы должны быть одеты лучше всех цариц, вы должны блистать в обществе. Поверьте, красивее вас я не видел женщины во всем великосветском обществе, а я достаточно повращался в свете. Я хочу сделать вас счастливой, я хочу, чтобы вы не знали бедности и унижений, лишений и трудностей. А что ожидает вас? Муж лишен всех прав состояния, дети вырастут сиротами, на всю вашу семью легло грязное пятно заклейменных позором бунтовщиков. Разве можно равнодушно вынести все это? Я хочу помочь вам, я хочу вашей любви, я хочу взрастить ваших детей полноценными дворянами. Поймите меня и не отвечайте мне, привыкните к этой мысли — моя любовь безгранична, я не побоюсь мнения света, мне совершенно все равно, что обо мне станут говорить, — я люблю вас, и без вас жизнь моя пуста и бессмысленна… Вот моя исповедь, — он встал, взял неподвижную руку Натальи Дмитриевны, приложился к ней и пулей вылетел из гостиной.
Она сидела, изумленная его речью, не в силах понять себя и проникаясь сочувствием к нему…
На пороге он приостановился, обернулся и глухо сказал:
— Я буду ждать и жить надеждой…
И исчез.
Слезы хлынули из глаз Натальи Дмитриевны. Ну почему, почему все так нелепо в жизни? Как могли бы они быть счастливы, если бы тогда, в юности, он полюбил ее! Почему он остался равнодушен к ее любви? И почему она сейчас равнодушна к его чувству? И сколь мелким и ничтожным показалось ей его чувство после всего, что она испытала и пережила, после того, как и во сне и наяву видела она, как корчится в страшном пламени ее содранная заживо кожа, когда муки и страдания переплавили ее гордость и честь и в ней осталось одно — облегчить боль и муки мужа, скрасить его жизнь? Почему она не может любить? Почему любовь для нее неизмеримо ниже всего того, что она испытала? Но тогда почему чудится ей взгляд Пущина, горящий таким же огнем?
Она сама не понимала себя и в отчаянии и бессилии ломала руки. Кто же она такая, почему на самую горячую любовь не отзывается ее сердце, а манят и тянут страдания, мучения…
Неслышно вошла Марья Павловна и, увидев Наталью Дмитриевну в слезах, подсела к ней и принялась утешать и уговаривать.
— Надеюсь, ты не дала ему окончательного ответа? — вкрадчиво спросила она.
Наталья Дмитриевна подняла голову, отерла слезы и спокойно сказала:
— Вот мой ответ — завтра же я еду в Сибирь…
Марья Павловна всплеснула руками, закричала, заохала и залилась слезами.
Наталья Дмитриевна пошла к детям, поиграла немного со смешным карапузом Мишенькой, на все отвечавшим единственным словом, ставшим его любимым: нет!
— Миша, хочешь кашки?
— Нет!
— Миша, будешь конфетку?
— Нет!
— Миша, пойдем гулять!
— Нет!
Немного позже он выучил еще два слова:
— Не хочу!
Теперь у него был целый набор слов для всего на свете:
— Нет, не хочу!
И он властно заявлял всем и по всякому поводу:
— Нет, не хочу!
Она понянчилась с толстым увальнем Митенькой, беспечно пускавшим пузыри изо рта, прижалась к теплому плечу Матрены и сладко, безмятежно заплакала.
— Что ты, что ты, барышня? — испуганно гладила ее по мокрому лицу Матрена.
— Ничего, няня, это я так, — отвечала Наталья Дмитриевна.
Не могла же она сказать няне, что плачет над своей первой погасшей любовью, словно похоронила ее глубоко в своем сердце. И только тень воспоминаний осталась о ней. И было сладко и радостно вспоминать безмятежное время, когда можно было страдать только от неудавшейся любви.
— Няня, — спросила ее, немного успокоившись, Наталья Дмитриевна, — я в Сибирь еду, за мужем, поедешь со мной? Там тяжело, трудно, может, и голодно, но я туда еду. И одна, без детей, их не пускают со мной…
Матрена внимательно поглядела на свою воспитанницу:
— А куда ж ты без меня? И на кого я тебя брошу? Да и я, чай, в Сибири тоже люди живут, не медведи. А раз люди — так что ж?
И снова заплакала Наталья Дмитриевна. Теперь уже от умиления и жалости к Матрене.
— Только с согласия дворовых позволено брать их в Сибирь, — всхлипывая, проговорила она.
— А я что ж, я согласная, — радостно закачала головой Матрена. — Куда ты, туда и я. Все равно как нитка с иголкой. Ты ж на моих руках выросла, куда я тебя отпущу, одну-то?
Но Наталье Дмитриевне пришлось выдержать и еще один нелегкий разговор.