Но мысли эти все-таки тревожили и беспокоили Николая. Что ж, пусть он ушел, не все ли равно, однако как бы из-за этого не вышли неприятности, как бы имя его не стало для недовольных флагом, знаменем, под которым можно было бы и выйти опять на Сенатскую площадь. Послужило же имя Константина поводом для восстания, для бунта, хотя сам отказался Константин от престола, никто его к этому не приневоливал, впрочем, и тут не обошлось без недомолвок — семья вся была против его женитьбы на низкородной Грудьзинской. Ему пришлось, пожалуй, отказаться, но как долго он ожидал, как долго не предпринимал никаких шагов — пожалуй, что и думал, авось, придет вся Россия к присяге, тогда можно будет и занять трон, плюнуть на все свои обещания…
И Александр… Нет, не может быть такого, он же сам видел его в гробу. Хотя лицо и почернело, но сходство было несомненное. Он как будто и сейчас видел перед глазами эту пустую церковь, несколько огоньков свечей, едва разгоняющих ночной мрак, и всю царскую семью, подходящую к открытому только теперь гробу…
Даже мать, Мария Федоровна, словно бы убеждала всех:
— Право же, это он, Александр, конечно же, это он и никто другой…
Он принялся перелистывать пожелтевшие уже страницы дневника. Она вела его с тщательностью истой немки — записывала каждый день все свои мысли, все свои сомнения, но его интересовало то, что написала она в день смерти брата и после…
Несколько завуалированных фраз и почему-то название Саровской обители…
Николай призадумался. Никому нельзя довериться в таком деле, никто не должен ничего знать. Дневник сжечь, но самому поехать в эту чертову обитель, в Саровскую пустынь и попробовать там порасспросить. Предлог можно найти самый банальный — давно уже идет слава о горбатом старце Серафиме Саровском, ему об этом докладывали неоднократно, он все знал об этой обители. Никогда не отличался Николай набожностью, но побывать в пустыни необходимо. И никто, ни одна живая душа не должна даже догадаться, даже мелькнуть мысли такой не должно…
А если в самом деле он жив?
Николай даже вздрогнул. Какая великая опасность таится в нем, Александре живом, что могут предпринять недовольные: он не желал повторения Сенатской площади, он не желал, чтобы самое царское имя стало поводом к бунту…
Решено, он поедет в Саровскую пустынь, он сам все исследует, он на все посмотрит зорким своим глазом…
Никого не брать с собой. Свита самая минимальная. И из тех, кто не знал Александра живым. Особенно не брать Петра Михайловича Волконского. Но если Александр жив — кто, как не Волконский, скрывает эту тайну? Нет, он не станет допытываться у Волконского, даже не станет расспрашивать его, хотя в первые дни после смерти брата он потребовал от старика отчет, дневник его действий в последние дни жизни брата. Отчет Волконский написал, но многие детали, многие подробности не сходились с другими подробностями других людей, также представивших отчет о последних днях болезни и смерти брата…
Хорошо, что молва немного поутихла, хорошо, что слухи постепенно угасли, хорошо, что никто не знает, где брат, если он жив. Он даже зажмурился от нелепости этой мысли — если жив…
Теперь, когда все спокойно в Российском государстве, пришла пора проверить и этот слух…
Скоро нашелся и благовидный предлог — расквартированный в тех местах 37-й конноегерский полк давно требовал инспекции и царского глаза.
Как и предполагал, Николай взял с собой самую минимальную свиту. Провел смотр полку, разругал начальствующих за упущения в экипировке и шагистике, сделал вид, что крайне недоволен, и поехал в Саровскую пустынь с двумя адъютантами и малой прислугой…
Его сразу поразили и эти столетние тополя, укрывшие своей кроной монастырь, и примитивные купальни у живоносного источника, и седая голова старца Серафима, спокойно и с достоинством вышедшего на встречу с монархом. Черная толпа монахов, в строгом порядке обступившая старца, благодарственный молебен в обительской церкви.
И наконец Николай остался один на один с Серафимом.
— Знаю, зачем прибыл, — предупреждая все вопросы монарха, устало сказал старец. — Иди в крайнюю келью…