Александр тяжело опустился на скамью, на то самое место, где только что сидел Николай.
Он был молод, сомнения и страхи не разъедали его душу, он не был виноват в грехе отцеубийства. Он смотрел и смотрел на крохотную коробочку, медленно протянул руку и открыл ее. Две блестящие горошины лежали на бархатной изнанке коробочки.
— Без боли и молниеносно, — повторил он про себя слова Николая. — Нет, нет, еще не отмолил он грех, не может он предстать перед Господом с таким грузом на душе…
Что ж, придется уйти и отсюда, из этой глухой пустыни, где, как он думал, ни одна живая душа не будет знать о нем. А вот поди ж ты, узнал и Николай, что он здесь. Значит, не место ему здесь, значит, он должен уйти…
Вспомнил последнюю фразу Николая, сказанную уже на пороге кельи:
— Место твое приготовлю для тебя…
Он понял, выкинет брат тело того безымянного Федора Кузьмича из царского гроба, втайне похоронит у стены крепости, а его пустой саркофаг будет ждать своего истинного владельца. И не успокоится Николай до тех пор, пока не опустит в него тело брата…
Значит, уже приставил соглядатаев, значит, эти безболезненные и мгновенно действующие пилюли пустит в ход, если поймет, что брат не выполнил его воли.
Что ж, значит, надо бежать, и теперь же. Он собрал свой скудный скарб, повесил на шею ладанку с зашитым в ней кодом, сунул в карман ряски толстую пачку денег. Только вчера получил из завещанных матушкой малую толику. Хватит, чтобы переодеться в крестьянское платье, купить лошадь, а там ищи его, братец, велика Россия…
Как ни странно, но у Николая даже мысли не возникло, что брат может не выполнить его волю. Поэтому он и не приставил к обители своих соглядатаев, не намеревался он и возвращаться к мыслям о старшем брате, подвергавшем все государство опасности смуты и бунта. И только тогда, когда уже в Петербурге услышал он о смерти старца Серафима Саровского, о многотысячном скоплении народа у его гроба, вдруг ужаснулся. Что, если в той глуши Саровской пустыни кто-нибудь да признает Александра? На похороны старца ездили многие великосветские дамы и знатные дворяне, что, если брат откроет им свою тайну, что, если поднимет народ?
Да нет, успокаивал себя Николай, не сделает этого старший брат, слишком дорога ему участь всей династии, слишком уж он старается за нее, замаливает грехи всех предыдущих и будущих царствований.
Он усмехнулся. Никогда Николай не отличался набожностью, никогда не оставлял бала или маскарада ради молебствия или церковного праздника. Но кто знает, может быть, Провидение действительно устремило свои стрелы на династию Романовых, может быть, действительно виновны государи российские в морях и потоках крови, да так, что нашелся один из них, чтобы пострадать за Романовых, вымолить у Господа прощение им, прошлым и будущим?
Как бы то ни было, но он послал своего тайного агента с предписанием поискать, нет ли кого среди монахов, похожего на царя, и не зреет ли смута в этой глуши?
Агент донес, что ничего такого в пустыни не предвидится, что тут нет никого, кто хоть отдаленно был бы похож на Романовых, что все монахи низкорослые и нет среди них даже высокого человека, что обитель спокойна и занимается молитвами, сбором подаяний и пожертвований с сердобольных прихожан и богомольцев, довольствуется домашними чудесами, происходящими от могилы Серафима Саровского. Словом, принес вести утешительные, но и крайне неприятные — значит, не послушал Александр совета брата, не принял пилюли, ушел из пустыни и разгуливает теперь по российской земле…
Ну, а если разгуливает, то пусть сам на себя и пеняет. В срочном порядке принял строжайший закон о бродяжничестве — всех бродяг высылать в Сибирь, дав им предварительно по пятьдесят ударов розгами.
И в кандалах доставлять в места очень отдаленные, оставлять на поселение и предоставлять судьбе — выживут, значит, найдут работу, перестанут бродяжить, а нет — на то и существует полиция, чтобы заставить…
Однако много лет прошло, прежде чем он услышал отдаленные вести об Александре. Доложили ему, что в окрестностях города Красноуфимска Пермской губернии задержан странный человек, пожилой и высокий, туговатый на одно ухо, одетый в крестьянское платье, но с руками аристократически маленькими, верхом на красивой лошади. Было человеку лет шестьдесят, на вопросы он отвечал неохотно, сказал только, что зовут его Федором Кузьмичом и родства своего он не помнит.