Его белое удлиненное лицо, голубые глаза, светлые волосы привлекали в свое время столькие сердца к нему, что теперь здесь, в остроге, всего более страдал он от отсутствия женского общества, вниманием которого был избалован и у себя в Ундорах Симбирской губернии, где у отца его было до трех тысяч душ крепостных, и в Петербурге, где хвостом вились за ним дамы самого разного толка — от княгинь до горничных. И он вспоминал с тоской и отчаянием то время, когда вращался в этом обществе, сетовал на себя, что не избрал себе жену по сердцу и теперь был одинок и несчастен. Он немного завидовал женатым декабристам — хоть и дважды в неделю, хоть и по одному часу, да видели они своих женщин, а он лишен был даже этой привилегии. И потому неустанно думал только об одном — получить свободу, любой ценой выбраться из этой душной избенки, бежать хоть на край света, но разорвать ненавистные путы…
Обезоружить караул и всю команду казалось ему предприятием неопасным и возможным, тем более что в Чите было всего-то без малого сто солдат, задержать коменданта и офицеров, собрать всех тех солдат, которые могли бы присоединиться к восставшим, — а солдаты почтительно и уважительно относились к арестованным узникам и сочувствовали им, половина могла бы пристать к ним. Легко можно было построить судно, нагрузиться и уплыть в Амур, пока все происшествие дошло бы до Иркутска и Петербурга, а уж из Амура до Сахалина рукой подать, а там уж и вне преследования оказались бы беглецы. И Василий Петрович ежечасно и ежедневно думал только о побеге…
Не очень вслушивался он в содержание бесед, на которые декабристы собирались два раза в неделю, а каждое воскресенье читали вслух переводы знаменитых иностранных писателей и проповедников. Каждый на литературных беседах читал что-нибудь свое или переводное, теперь декабристов в изобилии снабжали книгами и газетами приехавшие дамы. Но Василий Петрович никогда ничего не читал на этих сборищах, хотя и сочинял раньше и стихи, и музыку…
Только шептал он строки из стихотворения Пушкина, присланные им в Сибирь, с горечью и отчаянием:
Но каторжных нор не было, было бесцветное существование и размеренная рутина, только что с железами на ногах. Но свобода — к свободе звал поэт, а декабристы сидели тихо, учились, набирались знаний, мололи муку… Нет, этого вынести было нельзя — браться за освобождение надо было теперь, если уж не получилось на Сенатской площади. И он негодовал на старших товарищей, которые указывали ему на всю безрассудность его предприятия и особенно ссылались на пример Сухинова…
Офицеры Черниговского полка, отданные под военно-полевой суд, были сосланы в Нерчинск прежде тех, кого судила Следственная комиссия Петербурга. Сухинов, Соловьев, Мозалевский давно уже находились в Чите, когда туда прибыла первая партия заключенных из Петербурга.
А в Нерчинске замыслил Сухинов побег. Заговор раскрылся благодаря предательству заключенных ссыльнокаторжных, с которыми вступил в переговоры Сухинов…
Несколько человек были приговорены к смертной казни и их расстреляли, а сам Сухинов разбил себе голову об стену и кончил этим свою жизнь…
Что ж, думал Ивашев, пусть лучше расстреляют, чем сидеть бесцельно и безвольно двадцать лет, ждать старости, кормиться стихами и учеными занятиями…
Он жил в маленьком каземате вместе с Мухановым и Завалишиным, и их часто навещал Басаргин. Все они ходили и в большие казематы, где проживало по шестнадцать человек в одной камере. Но Ивашев никак не мог привыкнуть к своему настоящему положению. Был тих, грустен, мрачен и задумчив.
Басаргин много беседовал с Ивашевым, внушал ему более твердости и стойкости, но никто из товарищей не мог подать ему более примера, как тот же Фонвизин, боевой генерал, с мужеством и стойкостью переносивший заключение. Но Василий Петрович говорил себе, что Фонвизин уже пожил, ему более сорока лет, у него жена, приехавшая за ним в Сибирь, скрасить дни его…