Но особенно потрясла всех смерть самой милой и кроткой из всех дам, подруги и первой радетельницы об общем благе — Александры Григорьевны Муравьевой. Она оставила после себя четырехлетнюю Нонушку, которую вся колония беспредельно любила, и двух сыновей, оставшихся в России, — они воспитывались у свекрови. Над ее могилой все декабристы устроили часовню, и лампада, которая горела день и ночь, была словно путеводная звезда, указывающая путь странникам.
Наталья Дмитриевна особенно убивалась по Александре Григорьевне, она знала ее за милую, добрую, кроткую супругу и прелестную женщину, умеющую каждому сказать ласковое слово и каждого приветить…
Вскоре после смерти Александры Григорьевны Наталья Дмитриевна со страхом готовилась стать матерью.
Верная Матрена была при ней, и в эти теперь уже запоздалые роды Наталья Дмитриевна могла бы обойтись и одной Матреной. Но Михаил Александрович не мог рисковать — ребенок мог быть слабым, а мать, долго перед тем болевшая, могла не выдержать — он пригласил и Вольфа, и петровского доктора присутствовать при рождении.
Сын родился слабенький, назвали его Богданом, он уже мог лепетать несколько слов, когда унесла его тяжелая детская болезнь…
В конце тридцать второго года всем декабристам убавили срок осуждения, и четвертый разряд, по которому осуждены были на восемь лет, теперь был свободен и мог выходить на поселение. Михаил Александрович был осужден по четвертому разряду — кончился его срок, но вечное поселение в Сибири все задерживалось, сначала из-за болезни Натальи Дмитриевны, а потом из-за смерти малыша…
Но настал наконец день, когда Фонвизины должны были отбыть на поселение, и вся колония собралась и с плачем, слезами, пожеланиями удачи проводила в путь Фонвизиных.
Один только взгляд запомнила Наталья Дмитриевна — Иван Иванович Пущин смотрел и смотрел на нее сквозь пелену слез, и таким был этот взгляд — тоскующим, страстно любящим, что опять затревожилось сердце Натальи Дмитриевны. Но она сдержала себя, троекратно поцеловалась с Иваном Ивановичем, как и со всеми остающимися в Петровском заводе, и долго махала всем из своего экипажа, где уже были надежный Федот и верная Матрена…
Глава пятая
— Дедушка, ты леший? — этот неожиданный и странный вопрос, заданный тихим испуганным детским голосом, заставил Александра круто повернуться. На тропинке рядом с тощей коровенкой стояла девочка лет двенадцати в изодранном платье, тоненькой косичкой на спине и синими васильковыми глазами.
— Похож? — мягко спросил он, не решаясь двинуться, чтобы не напугать девочку еще больше.
— Вроде не, — протянула девочка. — А только ты в лесу один, это ты ухаешь по ночам?
Она все еще испуганно и боязливо глядела на Федора Кузьмича, не решаясь сделать ни шагу и готовясь при любом его движении задать стрекача.
— А ты что, боишься их, леших? — негромко и дружелюбно спросил он.
— Ежели как ты, то чего его бояться. У тебя и глаза добрые, и борода белая, а не черная…
Она переминалась с ноги на ногу. Темные исцарапанные ее ноги готовы были пуститься прочь.
Странно, как напомнила она ему Софи. Но та была вся тоненькая, прозрачная, а эта — крепковата статью и смуглая ее кожа выступала из беленького платья почти черной.
И все-таки и глаза эти, простодушные и любопытствующие, и детское худое личико пронзительно напомнили ему умершую дочку…
— Что ж ты одна по лесу ходишь? — спросил он, все еще не решаясь сделать хоть шаг, чтобы не напугать девчонку.
— А буренку пасу, некому ж больше, — она уже заулыбалась. Звук человеческого голоса, простой и добрый, успокоил ее.
— И часто так одна бродишь? — опять спросил он.
— А надо ж буренку подкормить, — рассудительно заметила девочка. — Зимой-то молочка даст, все сыта буду…
— Хозяйка, — уважительно протянул Александр. — Ну и как же тебя зовут.
— Александра я, — важно ответила девочка, — в деревне-то Шуркой кличут, а вовсе Александра я.
— Мать, наверное, обыскалась, кличуши, — сказал он, беспокоясь, что девочка может одна заблудиться в лесу, да и дело к вечеру шло.
— У меня матки нет, усопла она, — опять рассудительно заговорила девочка, — у меня и тятеньки нет. Одна я живу, братья есть, да они в другой деревне, да и семьи свои у них, не хотят меня брать, лишний рот, говорят…
— Небось голодная? — спросил он, пронзительно почувствовав вдруг жалость к этой босоногой, дочерна загоревшей девочке.
— А я всегда голодная, — улыбнулась девочка. — В лесу вот брусники наемся да корешков от сыроежек, и то слава Богу. А буренушка моя дает мне молочко.