Протестовал адмирал и против клеймения.
— Лицо человека Всевышний Творец оживотворил чувствами души и знамением ума, и ему не долженствовало бы быть местом поругания.
Государственный совет 13 голосами против четырех и одного воздержавшегося принял решение — отменить эти страшные остатки варварства.
Но решение осталось на бумаге — кнут и клеймение все еще гуляли по России…
Наказание розгами считалось самым легким, но Александр на себе испытал всю его легкость. Излюбленное орудие администраторов, оно, это наказание, расточалось по любому поводу. Их употребляли везде — в участках, тюрьмах, школе, войске. Розги, гибкие ивовые прутья, каждый в полтора аршина длиной, связывали по десять, пятнадцать штук веревкой. Каждую розгу употребляли только для десяти ударов — она приходила в негодность и ее заменяли новой. Ему полагалось сорок ударов розог.
Его привели в тюремную камеру, где уже были судья, палач и поставлена была кобыла — толстая доска с отверстиями для рук, ног и головы. С ужасом смотрел он на это ложе — оно предназначалось для него.
Доску приподняли, положили его на нее, привязали руки и ноги, просунутые в отверстия, и потом оголили спину и ягодицы. Он сгорал от стыда, трепетал одной мысли о боли, которую испытает — никогда никто не бил его, никогда не подвергался он никаким телесным наказанием. Но самым мучительным было для него испытать себя — будет ли он кричать и рыдать, стонать, плакать и просить помилосердствовать?
Он закрыл глаза и в ужасе ждал удара.
Боль от первого же удара розги превзошла все его ожидания, она ожгла все его тело, и он невольно вскрикнул. Ему было уже шестьдесят, силы его все еще не были на исходе, но неожиданность удара заставила его громко закричать. Он озлился на себя за этот крик, решил, что на второй удар ответит молчанием, но не удержался, и снова крик боли и отчаяния вырвался у него…
На третьем ударе он потерял сознание…
Когда наказание кончилось, его сняли с кобылы, облили его исполосованную и вспухшую кровавыми ранами спину водкой, набросили тюремный халат, подложенный на кобылу под него, и отвезли в тюрьму.
Он хворал недолго. Жгучие струи водки обеззаразили его тело, и кровавые струпья скоро зажили.
Он вынес и это.
Он вынес и железа. Скованные железной цепью, ноги могли делать только маленькие шажки, а руки были привязаны к ножным кандалам. И шестьсот верст пришлось ему сделать этими неуклюжими шажками, деля с другими арестантами их долю…
Он долго размышлял о зверстве и жестокости на Руси, доискивался до корней жестокости и варварства, приходил к мысли, что во все времена, и особенно цари из династии Романовых отличались звериной жестокостью и садизмом…
Лишь Елизавета отменила смертную казнь, лишь Екатерина старалась смягчить наказания, но кровь династии лежит на них всех, и от возмездия не уйдет никто…
Глава шестая
Нет, не замолить грехов Романовых, думал Александр долгими зимними ночами, греясь у печурки и глядя в дымный огонь сквозь ее открытую дверцу. Синее пламя облизывало сосновые поленья, капли смолы выступали на них, как слезы прошедших поколений. Вскипала смола и выстреливала искры, словно выстрелы народных бунтов, вскипавшие из слез угнетенного народа.
Он смотрел в огонь, и все более и более мрачной рисовалась ему история многовекового царствования Романовской династии. Пламя играло отблесками на черных закопченных стенах его неказистой избушки, в которой и всего-то было, что стол, лежанка, два грубо сработанных стула да по стенам кое-где несколько картинок и гравюр религиозного содержания — иконы Божьей Матери и Александра Невского, виды некоторых монастырей и портреты нескольких духовных лиц, с которыми был он дружен и близок по мыслям.
На грубом столе самого примитивного образца лежали Евангелие, Псалтырь, акафист Пресвятой Животворящей Троице, молитвенник, изданный Киево-Печерской лаврой да «Семь слов на Кресте Спасителя»…
И, хотя соблюдал он необычайную чистоту во всем, мыл пол из грубых деревянных плах добела, сметал пыль каждый день, обметал паутину по углам, все убранство его крохотной кельи было таким старым и потускневшим, что и сам он казался себе уже дедом-моховиком…
Тем не менее всегда его одежда была чиста доброхотством старух, приходивших в келью, всегда белым снегом отдавали носовые платки, а длинная холщовая блуза да такие же панталоны дополнялись белыми же чулками и кожаными грубыми башмаками. Для простых домашних работ употреблял он синий вылинявший халат, а к приему посетителей наряжался в черный кафтан. Для зимы у него висела на крючке вытертая меховая шуба, а треух он носил уже очень много лет.