Дом наш в двух шагах от острога. Не думавши много, я отвечаю: «Если считают нужным, попробую».
Я даже не знала и не предполагала, как это сделать. Но возвратясь домой, на меня вдруг напала такая жалость, такая тоска о несчастном, так живо мне представилось его горькое, безотрадное положение, что я решилась подвергнуться всем возможным опасностям, лишь бы дойти до него.
Взявши 20 рублей серебром, я отыскала ладанку бисерную, зашила туда деньги и образок, привязала шнурочек и согласила няню (Матрену Петровну), не говоря никому, на другой день идти в острог к обедне и попытаться дойти до узников — так и сделали. У няни Матрены есть в остроге ее знакомый, к которому она иногда ходит. Мы послали арестанта позвать его в церковь — я посоветовалась с ним. Смотритель и его семейство были уже в сношении с нашими по случаю передачи съестных припасов, белья и платья нужного…
Отправивши няниного знакомого для разведывания в больницу, где был Петрашевский, я молилась и предалась на все изволения Божий, самое желание видеть узников не иначе считая, как его внушением.
Няниного знакомого зовут Кашкадамов — он возвратился, говоря, что можно попробовать дойти туда под видом милостыни.
После обедни, как я запаслась мелкими деньгами, не подавая виду, объявила начальству, что желаю раздать милостыню, и отправилась прямо в больницу. Боже мой, в каком ужасном положении нашла я несчастного! Весь опутан железом, больной, истощенный!
Покуда няня Матрена раздавала милостыню, я надела на него ладанку и обменялась несколькими словами. Если он поразил меня, то, узнав мое имя, и он поразился. Он успел сказать мне многое, но такое, что сердце мое облилось кровью — но я не смела показать ему моей скорби, чтобы она не казалась ему упреком. Он уже и так был в крайнем бедствии. Насилу устояла я на ногах от горя, несмотря на то, не знаю, откуда взялась у меня нравственная сила отвечать покойно на вопросы его и искренне, право, благодарить его за участие…»
Горе поразило Наталью Дмитриевну — Петрашевский назвал ей имя ее сына Дмитрия в числе петрашевцев, ожидающих скорого ареста и ссылки, если не казни…
Бог поразил меня за нечаянную радость свидания с Пущиным, сразу мелькнуло в ее голове. Но ведь это была такая чистая, незамутненная ничем плотским радость! Просто разговор, да взгляды, да скромная беседа наедине…
— Отчего вы не женитесь, — спросила она, на одну минутку оставшись с ним наедине, — хотите, приберу вам хорошую невесту, полно уж вам ходить одиноким…
Он посмотрел на нее долгим, нежным взглядом и ответил, опустив свои горячие карие глаза вниз:
— Такой, как вы, Наталья Дмитриевна, я не найду, а другой мне не надо…
Она скраснела, поняв это косвенное признание за объяснение в любви, но сделала вид, что ничего не поняла.
— Полно, — дрожащим голосом произнесла она, — сколько прелестных женщин могли бы быть счастливы за вами…
Он только грустно усмехнулся и ничего не ответил… Бог покарал меня, мелькнуло у нее опять в голове. Но она пересилила себя. Продолжая письмо, она рассказывала брату мужа о страшном горе, поразившем ее…
«То, что сказал мне Петрашевский, относилось прямо ко мне, а не к нему, и поразило меня страшным горем… От него я вышла сама не помня себя от жгучей и давящей сердце скорби и в сопровождении Кашкадамова отправилась в другие отделения для раздачи милостыни. Пришла в одну огромную удушливую и темную палату, наполненную народом. От стеснения воздуха и сырости пар валил, как вот от самовара, — напротив дверь с замком и при ней часовой. Покуда Матрена говорила с Кашкадамовым, у меня мелькнула мысль — я сунула ей деньги мелкие и, сказав, чтобы раздала, выскочила — прямо к часовому:
«Отвори, пожалуйста, я раздаю подаяние».
Он взглянул на меня, вынул ключ, и, к великому моему удивлению, отпер преравнодушно и впустил меня. Четверо молодых людей вскочили с нар. Я назвала себя. Я уселась вместе с ними, и, смотря на эту бедную молодежь, слезы мои, долго сдержанные, прорвались наружу — я так заплакала, что и они смутились и принялись утешать меня. Но вот что странно, они, узнав, что я от Петрашевского, догадались о моей скорби тотчас — не принимая нисколько на свой счет, утешали меня в моем горе. Это взаимное сочувствие упростило тотчас наши отношения. И мы, как давно знакомые, разговорились…»
Она видела в них, этих молодых людях, своего незнакомого ей сына Митю, своего первенца. Она обращалась к ним так, как обратилась бы к нему, своему неизвестному ей старшему сыну…
«Часовой заблагорассудил запереть меня с ними, видя, что я долго не выхожу. Няня Матрена, между тем, окончив свое дело, осталась в сенях разговаривать с Кашкадамовым. А мне было так хорошо и ловко с новыми моими знакомцами, что я и забыла о времени. Между тем смена команды — и офицер новый. Часовой, ни слова не говоря, сдал ключ другому. Я слышала шум и говор, но не обратила внимания. Вдруг шум усилился, отпирают, входит дежурный офицер с жандармским капитаном.