Подивитесь, но я не только не испугалась, но даже не сконфузилась, а привстав, поклонилась знакомому жандарму Смолькову, назвав его по имени. Мне и мысли никакой не пришло о последствиях. Смольков потерялся, принялся расспрашивать о здоровье Михаила Александровича, а я сказала, что была у обедни, раздавала милостыню и зашла спросить у господ, не нужно ли им чего на дорогу. Смольков, жандармский капитан, говорил мне после, что смелость моя так его поразила, что он решился содействовать нам — и сдержал слово. Я было хотела и к последним пробраться, но было уже поздно…
После этого нам уже невозможно было не принимать живейшего участия во всех этих бедных людях и не считать их своими…»
Наталья Дмитриевна воспользовалась знакомством со смотрителем острога и даже опекой прокурора — дочка его Машенька почти не выходила из дома Фонвизиных. Она упросила их позволить пригласить петрашевцев к себе в дом. Тут — то и произошло ее знакомство с Федором Михайловичем Достоевским, на всю жизнь сохранившим к Фонвизиной чувство благодарности и неизменного расположения. В своем «Дневнике писателя» он рассказывал об этом, когда Натальи Дмитриевны уже не было в живых.
Этот вечер в Тобольске, в доме Натальи Дмитриевны, остался в его памяти волнующим и теплым.
Его друг по несчастью Дуров не знал в своей жизни ни тепла, ни ласки, а Наталье Дмитриевне он показался сыном, одиноким и безрадостным. Она вдруг объявила его своим племянником, чтобы помогать обоим — и Дурову, и Достоевскому. И до самой отправки в дальнейшую ссылку это позволило ей видеться с заключенными и помогать им всем, чем только она могла.
Захватив с собою Машеньку Францеву, выехала она проводить Достоевского и Дурова на дорогу, ведущую в Омск, за Иртыш, верст за семь от Тобольска. Мороз стоял страшный. Чтобы не пропустить проезжающих узников, Наталья Дмитриевна и Машенька вышли из саней и ушли с версту вперед. Ходили взад и вперед, согреваясь от мороза, и ждали.
Ожидание затянулось, но вот показались тройки с жандармами и седоками, и Наталья Дмитриевна пробежала вперед и замахала рукой, чтобы остановились. С жандармами она уговорилась заранее.
Тройки остановились. Из кошевок, зимних саней, выскочили Дуров и Достоевский. Арестантские полушубки, меховые малахаи, а на ногах тяжелые железные цепи. Прощаясь, Наталья Дмитриевна подарила им по Евангелию, где зашиты были в переплет по десять рублей ассигнациями.
Долго стояли они, махая вслед отъезжающим. А женщины пустились домой, едва отыскав сани, оставшиеся далеко на дороге…
Всех одарила Наталья Дмитриевна Евангелиями, в которые зашиты были деньги. И молилась за них, словно молилась о старшем своем сыне…
— Спаси и сохрани, Господи, — молилась Наталья Дмитриевна…
Не спас, не сохранил Бог старшего сына. Его должны были арестовать, но чахотка уже сдавила его грудь непосильной болью, и он отправился на юг лечиться. Двадцати шести лет скончался он на руках друзей. А вслед за ним ушел из жизни и младший — Миша. Через год уехал он в то же место, где умер брат, и там же был похоронен…
— Господи, — молилась Наталья Дмитриевна, — тебе тоже нужны эти молодые, сильные духом, ты забрал их, оставил меня на свете одну, забери и меня, куда я теперь без них?
Снова и снова получали они горестные вести — скончался сын Ивана Александровича, мальчик, едва достигший шестнадцати лет, не вынесла горя мать — жена Ивана Александровича… Скончалась и мать Натальи Дмитриевны. И вовсе осиротели Фонвизины, и только ангел их хранитель Иван Александрович Фонвизин, всю жизнь радевший о семье брата, получил наконец высочайшее позволение увидеть старшего брата в Сибири, приехал к нему разделить его горе…
Шесть недель — столько отпустили ему на свидание с братом. И Иван Александрович пустился в обратный путь, чтобы снова и снова начать хлопоты по возвращению в Россию старшего брата, оставшегося совсем одиноким после смерти всех своих сыновей…
Даже сердце железного самодержца Николая исполнилось состраданием к бывшему генералу — в феврале 1855 году первым из сибирской ссылки возвращен был опальный генерал Фонвизин.
Это был единственный ссыльный, возвращенный Николаем.