«Из Нижнего, — писала она позже, — мы поехали в более спокойном расположении духа, но отнюдь не в веселом настроении. Напала какая-то неловкость, и душа была словно вывихнутая кость, как будто не на своем месте. Все более и более становилось нам жаль Сибири и неловко за Россию. Впереди не предвиделось радости.
Из Нижнего поехали по шоссе. Но что за лошади! А главное, что за ямщики! И ангел потерял бы терпение с ними. О, нет! Сибиряки ангелы, если сравнить их со здешними. Они умны, смышлены, скрытны. Ну, да и кто ж без греха? Но все же здесь у них местечко простое, чистое есть. А тут? Все пусто, все заросло крапивой, полынью и репейниками. И едва ли Белинский не прав — ни в священниках, ни в народе нет религиозного чувства! Пошли разные притязания со стороны ямщиков, старост и притеснения со стороны смотрителей! Увы, последнее очарование насчет родины исчезло!»
Жандарм сопровождал маленький обоз Натальи Дмитриевны, и ему тоже после Сибири не смотрелось по сторонам…
«25 мая в четыре часа утра, в понедельник, я как-то ожидала чего-то особенного от вида Москвы после двадцатипятилетнего изгнания в стране далекой. Между тем показалось мне сновидением и въезд в Москву и проезд по городу. Ни весело, ни грустно, а равнодушно как-то, как во сне. Я полагаю, что Тобольск увидела бы теперь с большей радостью…»
Она так мечтала после месяца дороги, истрепанных нервов по пути хоть немного обогреться в доме покойного Ивана Александровича в Москве. Но и это не удалось — едва обоз генеральши остановился возле дома, как возле него появился чиновник московского генерал-губернатора графа Закревского. Он подал Наталье Дмитриевне бумагу — немедленно уезжать из Москвы, немедленно убираться в Марьино, где определено жить и ей, и Михаилу Александровичу. Она даже не стала спорить, поняла, что это бесполезно. Чиновник был вежлив, но не позволил войти в дом, раздеться и обогреться…
Неужели этот всесильный самодержец все еще боялся ее, усталой, немолодой уже женщины, больной и издерганной? Николай действительно боялся, что на свидание с декабристкой, первой вернувшейся из Сибири, соберется вся Москва…
И опять в повозку, опять ухабистые русские дороги, опять грязь и распутица — обоз пробирался в Марьино…
Михаил Александрович встретил ее далеко от селения — он уже несколько дней ждал жену. Они бросились в объятия друг друга, и Фонвизин не сумел скрыть слез. Все, что у него было, он потерял, осталась только она, столько лет поддерживающая его слабеющие силы. Они рыдали друг у друга на плече — она горько сожалела о Сибири, он — через слезы поверял ей свой крест и благодарил ее за жертвы, принесенные ему…
Немало дней прошло, прежде чем они устроились в Марьине так, как это было в Тобольске. И здесь — трубка табаку и бухарский халат для Михаила Александровича, неизменная чашка кофе по утрам и неизменная прогулка после обеда. Она же сразу начала хлопотать о цветниках. Ей не разрешали еще посетить Давыдово, дорогое ее сердцу родовое имение, где остались могилы матери и отца, и она всей душой стремилась увидеть старую вишню, которую посадила косточкой, увидеть старый дом и запущенный сад. Нельзя, и здесь, в Марьине, их ожидал суровый полицейский надзор, надзор похуже тобольского…
И опять письма стали той ниточкой, что связывала их с друзьями. Оба они тосковали по Сибири, по тому братству, что оставили там. Они были так одиноки в своем подмосковном заточении, что, как дети, радовались любому письму, любому известию, словно оставили там, в Сибири, свою душу, и рвались к ней.
Михаил Александрович все чаще писал Степану Знаменскому, тобольскому протоиерею, мальчика которого Колю они приютили у себя и выпустили в жизнь чудесным человеком. Михаил Александрович писал Коле Знаменскому:
«Мы гуляли с Натальей Дмитриевной до самого вечера и возвратились домой только в восемь часов. Дома ждал нас самый приятный сюрприз — на крыльце встретил нас брат твой Миша — можешь себе представить, как мы ему обрадовались. Он очень возмужал и развернулся. Марья Дмитриевна (Францева) тотчас заметила, что в нем не осталось ничего бурсацкого (Миша, как и Коля, окончил казанскую семинарию). Миша теперь преразвязный молодой человек — прелюбезный и артист в душе во всей силе слова. Мы с ним не наговоримся. Спасибо ему, что он заехал к нам и доставил нам самые приятные минуты. Завтра рано он отправится в Москву, а оттуда в Ялуторовск. Миша так любит свое искусство, что и здесь не хотел оставаться праздным. В эту минуту, когда я пишу письма, он снимает перспективный вид моего кабинета и меня за письменным столом. Эту картину пишет он для тебя. Моя комната очень красива и даже изящна — ее отделывал для себя покойный брат, она обширна и с ионическими колоннами. По Мишиному рисунку ты будешь иметь о ней понятие…»