Самым мрачным зимним вечером она едва приткнулась в креслах, чтобы подремать — настоящий сон не приходил к ней, она перестала спать так глубоко и покойно, как спала в Сибири.
Едва закрыла она глаза, как раздался голос, тот же глуховатый, спокойный и размеренный, что она слышала на лесной поляне.
Она вздрогнула и увидела старца Федора Кузьмича.
Он что-то говорил, она не слышала его, губы его шевелились, но слова словно входили в ее душу, голос же, глуховатый и размеренный, не позволял разобрать слов.
— Жизнь — радость, — слова входили в ее сердце не от звука голоса, а сами по себе складывались ее душой, — ты страдаешь, значит, душа твоя очищается, возвышается. Береги душу, впусти в нее радость жизни…
Она увидела его таким, каким видела тогда на лесной поляне.
— Но ведь ты живой, это только мертвые являются людям, — без слов подумала она, и он словно услышал.
— Позволено и мне иногда, — ответил глуховатым голосом, и слова проникли в самое ее сердце.
— Ты — император Александр, я вспомнила, — опять без слов подумала она, и опять он услышал.
— Разве важно, кто ты на земле, важно, кто ты будешь там… Из первых стал я последним, но ушел от соблазнов, ушел от самолюбия, стал собой, таким, какая у меня душа…
— Но какая радость у меня может быть, если кругом меня — одни могилы?
И слезы уже капнули на грудь.
— Ты плачешь от жалости к самой себе, а ты пожалей других…
— Да я всю свою жизнь только и делала, что жалела других…
— Нет, пожалей одного человека, отдай ему всю твою любовь, и зачтется тебе…
Она открыла глаза в страхе.
Нет, нет, это она сама с собой разговаривала, это поблазнило ей, что старец Федор приходил к ней. Как может он знать, что у нее на душе. Или открыты ему такие дали, что у нее и глаза бы ослепли?
А ведь и правда, он высказал ее самые сокровенные, самые затаенные мысли. Знала же, знала, что всю жизнь любит Иван Иванович ее одну, а вот не позволяет ему и слова сказать о своей любви…
Она встала спокойная, радостная, словно согретая теплом сибирского ясного солнца. И с этих пор, что бы она ни делала, думала только о том, чтобы увидеть его, узнать, все ли еще любит ее, все ли еще есть у него искорка нежности для нее?
Она написала ему осторожное письмо, намеком дала понять, что знает о его чувствах.
И какая же повесть любви появилась в его письмах к ней.
И она уже придумывала, как его увидеть, как расцвести под его любящим взглядом.
Получив высочайшее разрешение бывать в своих дальних деревнях, она, прежде всего поехала в свое родовое поместье Давыдово.
Все так же шумели над головой сросшиеся кроны старых дуплистых деревьев в парке, все так же развелись кусты сирени, жасмина и красноягодной калины, все так же неспешно катила свои воды речка Унжа, только старый дом совсем обветшал, и обвалилось высокое крыльцо, и облупились старые стены, давно не знавшие кисти маляра и шпателя штукатура, пожухла проржавевшая крыша, и потеки дождя отмечали каждый ливень длинными белесыми полосами на стенах комнат. Но все еще стояла у стены старая вишня. Она давно уже вросла в кирпичную стену, и толстая стена поддалась ее напору, и кирпичи уже сдвинулись с места и заваливались в комнату, выпирая безобразным шрамом.
В дупле старой вишни жили белки, прыгали по ее почти оголенным сучьям скворцы, и только кое-где притулились на ветвях листья, а ягод она уже давно не давала. Старая развалюха не рожала больше.
С грустью и умилением глядела на старое родовое гнездо Апухтиных Наталья Дмитриевна. Запустение старого парка, заросшего репейником, бурьяном и крапивой, еще видные кое-где дорожки вместо широких аллей — все навевало грустные мысли об умирании и буйной поросли сорной травы, спешащей занять место розовых клумб и ухоженных цветников.
Наталья Дмитриевна ходила по старому дому, бродила среди высоченного разнотравья сорняков, глядела на Унжу с высоты обрывистого берега и понимала, что всему на свете бывает конец. Теперь уже было не поправить дом, а просто снести бы его да построить новый, но сил и желания не было.
Крестьянская деревня разрослась, рождались новые дети, пахали и сеяли, но с трудом сводили концы с концами.
Унылое зрелище поселило в душе Натальи Дмитриевны грусть и сожаление о прошедших временах, старый полуобвалившийся балкон напомнил о пережитой в юности страсти и отчаянии, а подъездная аллея, все еще такая же широкая, но уже заросшая мятликом и клевером, уводила ее память в то лето, когда аллея красовалась высоченными дубами и чистым речным песком усыпанной дорожкой.