Ее действительно накормили хлебом и дали жбан квасу, а потом отослали в маленькую низенькую келью, всю пропахшую запахами сосновой смолы и сухого дерева.
Она с удовольствием прошлась по оттертым дожелта деревянным плахам пола, помолилась перед черным распятием, висевшим в углу, и уткнулась лицом в жесткую соломенную постель.
Во сне ей снился скрип ворот, тяжелых, дубовых, они открывались и закрывались, и скрип их был словно вещий голос, о чем-то толковавший хмуро и мудро…
Она проспала до самого вечера, и только заглянувшее в крохотное оконце вечернее красное солнце разбудило ее своим щекотливым прикосновением.
Она еще не открыла глаза, а уже покой и умиротворение спустилось на ее душу. Она была в монастыре, она начнет свою службу Богу, она будет все свои дни посвящать труду, молитве и общению с простыми бедными людьми…
Но во дворе монастырском послышался странный шум, крик. Она услышала и узнала голос своего отца, Дмитрия Акимовича Апухтина, и похолодела. Отец ругался, кричал, угрожал. Не будет у нее покоя монастырской кельи, не будет у нее труда и молитвы, отец выдал ее тайну, и ее с позором изгонят из монастыря. Напрасны были все труды и ухищрения отца Паисия — потом Наташа так и не могла дознаться, кто и как выследил ее, но отец нашел беглянку и требовал ее возврата домой.
Если бы она была мальчиком, отец игумен еще сопротивлялся бы, отстаивая право человека на выбор жизненного пути. Но он ужаснулся, узнав, что в монастырь проникла женщина, и, поджав губы куриной гузкой, молча указал ей рукой на ворота.
Они действительно заскрипели, когда Наташа уезжала с отцом в его открытой коляске, но мрачно и зловеще. Недаром плакала по мне Богородица, подумалось ей. Что ждало ее впереди? Только одно — замужество, на котором так настаивали ее родители. И она покорилась. Видно, такая моя судьба, подумалось ей. Много холодных и суровых слов, и самой настоящей брани пришлось ей выслушать от отца, но она ничего не отвечала, всем своим видом показывая, что покоряется родительской воле…
На следующий день к завтраку она вышла к столу в черном платье, глухом и закрытом до самого подбородка, и в черном чепце. Мария Павловна бросила салфетку и закричала:
— Переоденься, что ты как монашка…
— Я и есть монашка, — тихо ответила Наташа.
Отец только молча взглянул на нее, и Наташа увидела в его глазах боль и сожаление вместо обычной брани и угроз.
— Прости, папа, — так же тихо ответила она на его взгляд, — но я дала обет посвятить себя Богу и страданиям. Неужели же я не могу сохранить этот обет хотя бы в своей душе?
Дмитрий Акимович только молча махнул рукой.
— Делай, как знаешь, — разочарованно произнес он, — еще и Назарием зови себя.
Наташа упала на колени.
— Простите мне мое упрямство, — заплакала она, — я сделаю все так, как вы скажете, но позвольте мне хоть в чем-то быть самой собой…
— Добаловали, — злобно произнесла Мария Павловна. За последние дни вся ее веселость исчезла без следа, и она не могла говорить с дочерью другим тоном.
— Будь по-твоему, — заключил отец.
Больше они не говорили об этом.
С тех пор Натали не снимала своего закрытого глухого черного платья и носила строгий черный чепец…
Глава четвертая
Смерть, смерть, кругом него одна только смерть. Неужели же в основании трона должны всегда лежать смерть и кровь? Он вспомнил день, когда скончалась его любимая бабка, которая боготворила его, баловала и прочила ему престол вместо отца, Павла…
Указ двадцать второго года — указ Петра Первого, — давал самодержцу право назначать наследника по своему выбору; закон о престолонаследии, точный и четкий, издал уже отец — Павел… От того и стало возможным такое количество переворотов в восемнадцатом веке, что не было закона о престолонаследии. И первое, что сделал отец, — издал этот закон, чтобы не повторять ошибок Великого Петра…
Александр знал, что в своем духовном завещании, надеясь на то, что из-за гроба станет руководить политикой, Екатерина указала на Александра как на своего приемника. Знал об этом и Павел. И в тот знаменательный час, когда тело Екатерины еще дышало, но мозг уже отказался повиноваться ей, а лекари с минуту на минуту ждали ее смерти, он сразу же занялся разбором бумаг. Граф Безбородко первым нашел объемистый пакет, перевязанный ленточкой, с надписью собственной рукой императрицы — «Вскрыть после моей смерти».