А ведь едва вступив на престол, Павел обещал перед строящимся Михайловским замком поставить старому национальному герою статую. Об этом он больше не вспоминал, а вместо статуи Суворову приказал поставить памятник Петру Первому, отлитый еще при Елизавете и до сих пор не нашедший места на петербургских улицах и площадях.
Суворов был больно разобижен, занедужил, сдал командование, вернулся в столицу и в мае того же года умер. Даже похороны его Павел запретил устраивать пышные. За гробом шли три жалких гарнизонных батальона, гвардия была отстранена от шествия.
Зато народ не забыл заслуг полководца, и весь Петербург высыпал на улицы, по которым везли его тело. Вопреки царскому приказу столица прощалась с великим человеком с большим почетом и трауром. Увидев такую любовь народную, и сам Павел выехал к перекрестку Большой Садовой, по которой шел кортеж, снял неизменную треуголку, перекрестился и заплакал…
Уже на второй год царствования Павла к Александру пожаловал вице-канцлер Никита Петрович Панин, а потом генерал Де Рибас. Оба говорили о невозможности царствования Павла, о его сумасшедшем характере, оба подвигали Александра на заговор. Он не ответил ни да, ни нет. Понимал, что отец перегибает палку, хочет устроить совсем другое государство, в отличие от екатерининского, но не находит поддержки.
Но Александр не выдал отцу заговорщиков и тем поставил себя в зависимость от них.
Панину пришлось уехать в ссылку по незначительному проступку, совершенному им, по мнению Павла, а Де Рибас неожиданно скончался — Александр подозревал, что его отравили…
Но остался Пален — главная пружина, осторожный умный царедворец. Он-то и докончил дело первых двух.
Интриган и конспиратор, Пален заставил Александра поверить, что Павел намеревался заключить всю императорскую семью в Шлиссельбургскую крепость. И добился у Павла указа своеручного, чтобы заставить и того поверить в заговор. Только потом обнаружил Александр, что оба они — и отец, и сын — стали жертвами интриг коварного генерала. Но это уже потом, а в ночь на двенадцатое марта и он, и Константин сидели под домашним арестом. Вырвал Пален у Александра согласие на заговор и переворот. Впрочем, и сам Александр не слишком-то упирался…
И вот теперь, так поздно, через четверть века, осознавал он, какой грех взял на душу…
Его позвали на вахт-парад. Только страсть к воинским мелочам еще как-то скрашивала существование царя. Он придирчиво осматривал шагавших солдат, довольно улыбался их выучке и четкому печатанию шага, но один только взгляд на генералов отравлял ему все удовольствие от парада. В его кабинете уже давно, с четыре, пожалуй, года лежало донесение — в заговор вовлечены чуть ли не все генералы, почти все они состоят в тайных обществах, имеющих целью не свержение царя и самодержавия, но поправку власти, требование конституции…
Он держал всех в поле зрения, но не решался начать аресты — слишком многих пришлось бы затронуть. Да и опасался упрека. В первые годы своего царствования разве не он первый подал пример создания такого тайного общества, собираясь со своими ближайшими друзьями и сподвижниками по ночам, тайно, в царском кабинете и разрабатывая проекты улучшения государственного управления? Разве не он сам первый обещал России все законы, которые пошли бы на улучшение управления?
Выступая на сейме в Варшаве в 1818 году, разве не он обещал Польше — а подразумевал всю Россию — отмену крепостного права, конституцию? Разве не он сам виноват во всех этих тайных союзах и бесконечных разговорах о конституции?
Нет, не ему карать. Бог карает пока только его одного, отнимая одного за другим самых дорогих ему людей…
Он все знал, за всем следил, но как смертельно надоело ему это.
Смотр второй армии в Тульчине дал ему возможность самому предупредить одного из генералов — князя Волконского, родича его старейшего друга и личного адъютанта. Настоящий военный спектакль устроили для царя военные командиры второй армии. 65 тысяч солдат промаршировали перед Александром в таком точном порядке и с такой безукоризненной четкостью, что Александр невольно засмотрелся и был поражен выучкой, безукоризненным построением и четким маршем. Пять верст занял весь огромный состав армии: артиллеристы, кавалеристы, пехотинцы следовали перед лицом царя с таким напряжением сил, с такой четкостью и строевой выучкой, что глаза его, наконец, заблестели от удовольствия. Но он увидел князя Волконского, генерал-майора, командира солдатской бригады, и лицо его снова потускнело. Он знал, что Волконский в числе тех, кто вовлечен в заговор…