Михаил Александрович поклонился всем молча, молча прошел к своему месту. Никогда еще не чувствовал он себя таким смущенным и неловким. Ему все казалось, что Наташа видит эту его неловкость, и немного согнутую набок шею, и чуть приволакивающуюся ногу.
— Какой вы блестящий, — протянула она, увидев его в шитом золотом генеральском мундире.
Он покраснел, смутился, завел разговор с Марьей Павловной о каких-то родственниках, которые велели кланяться, передавали пожелания удачи и успехов.
Мария Павловна разгорелась от одной только рюмочки смородиновки и стала жаловаться:
— Не поверите, Мишенька, Наташа меня так сильно беспокоит. Выросла красавица, и на фортепьянах, и танцевать, и по-французски, и всякие географии с геометриями, а сама — тихоня — все бы с книжкой да одна. Женихов — отбоя нет, а не выйду, говорит, замуж, пойду в монахини. Видите, даже платья носит одни черные, словно бы в траур оделась…
— Маман, — подняла на нее глаза Наташа, и Марья Павловна смешалась, заговорила о чем-то другом…
— А черный цвет ей очень к лицу, — нашелся Михаил Александрович. — И лицо, как цветок над бутоном, — он смешался, покраснел и рассердился на себя за это смущение и бестактность…
После обеда мужчины ушли в кабинет Дмитрия Акимовича и долго разговаривали. Апухтин все жаловался на недороды, на разболтавшихся после войны крестьянишек, обещал, что к осенним заморозкам расплатится по всем долгам, но Михаил Александрович прекрасно понимал, что это только слова, и все вспоминал слова матери, сказанные ему перед отъездом:
— Ты уж построже, Миша, Апухтин сколько лет не платит ни проценты, ни долг не возвращает, непутевый человек, ты уж его постращай немного, дескать, по суду вернет нам Давыдово…
Но он молчал, ничего не говорил и охотно согласился еще подождать с уплатой.
Дмитрий Акимович уговаривал его пожить в деревне месячишко-другой, доставить радость ему и Марье Павловне, упирал на то, что родственники должны по-родственному относиться друг к другу. Что-что, а жаловаться и рассказывать о своих делах плаксиво он умел.
Михаил Александрович с жалостью смотрел в покрасневшие после смородиновки глазки Дмитрия Акимовича, заверял, что завтра же должен ехать, что его ждут дела.
Он не уехал ни завтра, ни через месяц… Ложась спать, он с нетерпением ждал утра, чтобы увидеть Наташу, любовался ею, когда она под разбитые клавикорды пела арии из опер и романсы, любовался ею, когда в доме собиралась молодежь и Наташу наперебой приглашали танцевать. Он понял, что влюблен бесконечно и безотрадно, и угрюмо ругал себя старым дураком, и разглядывал в зеркале поредевшую свою шевелюру, и досадовал на проблескивающие в бакенбардах белые ниточки, давал себе слово завтра же уехать и снова оставался.
Они гуляли по старому тенистому саду, уходили в поля, брели по течению черной неспешной Унжи и говорили. Наташа вела себя так, как и подобает со старым дядей, родственником, она не кокетничала, говорила простые слова, открывала перед ним свою душу и свой мир.
— Сколько стоит мир, — говорила она, — столько люди лживы и глупы. Почему Бог создал нас такими, почему не дал он нам в жизни цель светлую и глубокую, почему определил нам безделье и суету?
— А разве жизнь состоит только в подвиге дела? — спрашивал он ее. — Разве служить другим людям, для их счастья и любви — это не цель?
— Да, это суждено вам, мужчинам, — рассеянно отвечала она, — а мы — женщины? Что ж, разве только для нас та доля, чтобы высиживать цыплят, варить варенье, а уж если недостаточно этого — то идти в монахини? Служить Богу — это прекрасно, и мне очень жаль, что мои родители расходятся со мной во взглядах. Для них самое главное — выдать меня замуж, хорошо устроить — все! А что мне надо самой — им и дела нет до этого.
Она говорила это с горечью и негодованием, и он понимал, что она уже пережила, перечувствовала что-то.
— Милая Наташа, — отвечал он ей, — вы полюбите, и у вас будет в жизни цель — сделать кого-то, кто будет рядом, счастливым. Разве это не достойная цель для женщины?
Она умолкла и грустно, раздумчиво качала головой.
Все больше и больше узнавал он ее и поражался. В глуши, в деревне, где все радости и все беды бесхитростны и прямы, мечтать о подвиге, о подвижничестве — никак не могло вязаться ни с ее воспитанием, ни с той средой, в которой она выросла. Откуда, каким ветром надуло ей эти мечты, почему простая деревенская девушка тянется куда-то ввысь, к каким-то неведомым далям? И все чаще и чаще приходило ему на ум открыться ей в той тайной цели, которой служит он, назвать подвигом тайное общество, в котором он состоит и цель которого благая и бескорыстная. Но он обрывал себя, едва на языке начинала вертеться первая фраза. Что ей за дело до него, одинокого странника, старого генерала, возрастом вдвое больше нее?