Что если, даже себе Александр не договаривал. Смутное решение уйти зрело в нем, он делился им даже с принцем Оранским, приехавшим погостить в Россию, но пока еще не было у него внутреннего убеждения и не было способа. Отречься и жить частным человеком — было в этом что-то показное, лживое, людское…
Он вспоминал свой разговор с Константином по тому же самому поводу…
— Я должен сказать тебе, брат, — говорил он ему в бытность свою в Варшаве, куда назначил Константина наместником русского царя, — что я хочу абдикировать, отречься. Я устал и не в силах сносить тягость правительства. Я просто предупреждаю тебя, чтобы ты знал, что тебе надобно будет делать в сем случае…
Константин не задумался ни минуты:
— Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего. Я буду служить вам и, ежели нужно, стану чистить вам сапоги. Когда бы я это теперь сделал, то почли бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам как благодетелю моему…
Александр встал и крепко обнял брата. Никогда еще в течение сорока пяти лет жизни не целовал он брата так крепко и так по-родственному.
— Когда придет время абдикировать, — устало сказал Александр, — то я дам тебе знать и ты мысли свои напиши матушке…
Он дал ему знать, и Константин написал матери, что отказывается от престола. Но все-таки это было частное письмо, и оно не могло иметь силу закона. Тем не менее Александр уже подготовил все документы, завещание, запечатал в пакет и разослал к архимандриту Фотию, в Сенат, в Синод. На пакетах было четко указано: «Вскрыть после моей кончины»…
Он призвал к себе митрополита Филарета и поручил ему составить Манифест о назначении великого князя Николая Павловича престолонаследником. Этот манифест он запечатал в конверт и надписал:
«Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия». Пакет уже давно лежал в ковчеге государственных актов в Успенском соборе… Филарет изумился подобной таинственности…
Но не лежала душа Александра к его младшему брату. Заглянув в его студенисто-светлые глаза, он вдруг словно ощутил холодную непреклонность Николая, его жестокость и такую страшную отъединенность от божественной миссии. Увидел только радость, ту легкость, с которой берутся за выполнение задачи, даже не подозревая о ее громадности…
Но зачем он сам афиширует свое стремление уйти от мира, зачем говорит направо и налево о том, что хочет стать частным человеком, что он устал править громадной страной?.. Он понимал, что не может соответствовать своей миссии, что все его дела идут вовсе не так, как бы ему хотелось. Его душа требовала какого-то дела, видного всем и каждому, благодарственной хвалы Господу за то, что дал России высокую и благородную цель, помог выстоять против Наполеона и сделал ее первой державой в мире. И он много лет тщетно искал такой памятник, чтобы был достоин этой благодарственной хвалы Богу.
Храм на Воробьевых горах — вот о чем мечтал он сразу после войны. Храм, который был бы памятником народу, Богу, России. И объявил конкурс на сооружение такого храма.
Проект Александра Витберга поразил его своим величием и простотой. Неизвестный архитектор, даже не учившийся в Академии художеств, сумел затронуть в Александре тонкое художественное чувство и эстетическую окрыленность.
Могучие лестницы должны были подниматься от реки, глубокие пещерные залы становились усыпальницами павших на Бородинском поле, за колоннами на высокой береговой круче. А на самом верху, на гребне гор — золотая ротонда с царственным куполом.
Храм Тела, Души и Духа был заложен в семнадцатом году — пятьсот тысяч человек присутствовали при его закладе, и несколько сотен иерархов церкви освятили его закладку.
Но Воробьевы горы не выдержали тяжелейшего сооружения. Песчаный грунт не мог вынести тяжести грандиозного храма. Работы остановились, и снова тяжелая тоска гнала Александра с места на место. Скорбный дух не давал ему покоя. Он бросался на колени, выстаивал долгие часы перед образами, но лики молчали. Он должен был сделать что-то, что избавило бы его от тяжелых дум и размышлений, ощущения своей тяжелейшей вины и осознания неугодности Провидению…
Последним толчком к его решению послужило страшное наводнение двадцать четвертого года…