— Няня, погляди, — сказала она нянюшке, с детских лет качавшей ее колыбель. Няня была едва ли на десять лет старше своей воспитанницы. Матрена Петровна, она любила свою девочку так, как даже не любила и не жалела ее родная мать, Марья Павловна.
Няня ахнула, увидев на голове черный четкий силуэт креста.
— Отец Паисий выстриг-то? — спросила она.
Натали молча кивнула головой.
— Вот и беги к нему, пусть разрешит от обета, — тихонько сказала няня. — Да жениху не показывай, подумает невесть что…
— Что ты, Петровна, — возразила Натали, — Михаил Александрович добрый и хороший человек, он ничего не скажет, а скажет, что ж, такая моя судьба, буду обет держать до гроба…
— Господи, помоги ты младенцу этому, — сердито отозвалась Петровна. Хоть и было ей чуток за тридцать и слыла она набожной и скромной нянюшкой, а все смотрела на Натали, как на свою родную дочь. И то сказать — вынянчила, выкачала ее с молочных зубов, а была тогда сама девчонкой…
Сейчас это была дородная, красивая исконно русской красотой крестьянка с тяжелой косой русых волос, спрятанных под скромный платочек, с добрыми, немного грустными серыми глазами и розовыми полными губами, всегда готовыми сложиться в ласковую улыбку.
— Да и была я у отца Паисия, — призналась Натали, — сказал, что обет я дала добровольно, никто не неволил, душа просила, а разрешить не может, нет такого канона…
— Бедная ты моя, несчастная, — прижала Натали к своей обширной груди… — Дай тебе Бог счастья…
Натали задыхалась в ее тесных объятиях и постаралась высвободиться. Счастье, что такое счастье, она еще не знала, не понимала, хотя чувствовала, что трепет сердца — это и есть самые радостные минуты жизни…
— Ай не люб он тебе? — вдруг серьезно спросила Матрена.
Натали холодно взглянула на свою нянюшку. Как угадывает она, что творится в бедном сердечке?
— Продали, как корову или лошадь, хоть цену взяли настоящую, — жестко проговорила она, — имение спасли, Михаил Александрович сразу же вексель в камин бросил. Сгорел долг…
— А ты вот что, — тихо произнесла Матрена, — ты не горюй, бывает, что и не хочешь любить, а полюбишь, а уж как двух-трех сыновей принесешь, и вовсе не разлей вода…
— Да ты-то откуда знаешь? Сроду замужем не была…
— А душа знает, — выразительно покачала головой Матрена. — Душа, она такая, все на свете знает, да не хочет говорить до своего часу…
— То же мне, философ, — фыркнула Натали.
Матрена опять ласково улыбнулась, словно говорила с несмышленым младенцем, и отправилась в людскую пить чай. Она любила пить чай, а к чаю булочки, пирожки, баранки, потому и раздобрела к своим тридцати годам…
Натали опять задумалась о том, что ей предстоит. Хлопоты, заботы, сборы под венец ее не трогали — обо всем думала маман, все приберегала, все припасала. Но гордое сердце Натали возмущалась тем, что ее жених, ее будущий муж платил за все — и за подвенечное платье, и нарядный венок на голову с длинным шлейфом фаты, и красивые туфельки к белому платью. Она бы пошла к венцу так, в этом вот черном платье, в черном чепце, ее не трогало, что скажут люди, что скажут соседи, и она с презрением смотрела на все хлопоты матери…
Она вдруг представила себя на месте матери Михаила Александровича и невольно посочувствовала ей — действительно, бедная девушка отхватывает такого мужа, как ее сын — блестящий генерал, богатый, добрый, образованный и красивый. Но в душе самой Натали вовсе не было нежной привязанности к двоюродному дяде, ни даже простой благодарности. Она с ненавистью думала о том, что станет женой поневоле, что сердце ее глухо молчит, что, видя его, она не радуется и не восторгается и с удивлением смотрит на его поредевшие волосы, когда он склоняется к ее руке…
Семнадцать лет разницы в возрасте дают о себе знать. Она замечала и морщинки у губ, и редеющие на висках волосы, и чуть прихрамывающую походку, и слегка согнутую шею. Что ж, что от пуль французских, это нисколько не украшает его.
Но когда он начинал говорить, Натали заслушивалась. Его речь, плавная, яркая, завораживала ее и заставляла мириться и с его возрастом, и с его седеющими и редеющими висками, и редким, торчащим над лбом хохолком темных волос.
Ей нравилось чувствовать себя повелительницей этого умудренного годами генерала. Она пожелала, чтобы венчались они не в Москве и не в родовом имении Фонвизиных Крюково или Марьино. И он даже не дал себе труда возразить. Пусть будет в Давыдове, и сразу после свадьбы в походную кибитку и в Москву, в дом Фонвизиных, уже давно приготовленный к встрече с молодой хозяйкой…