Несколько раз он призывал Каподистрию и читал наброски, сделанные этим дипломатом. Ему не нравились наброски, и он отказался от них. А не нравились потому, что Каподистрия, как истый дворянин, не хотел и слышать о присоединении русских губерний к Польше и о конституции, которую он собирался даровать полякам…
Да, много было трений между ним и Каподистрией.
Пришлось даже отказаться от его услуг, настолько настойчиво защищал он свои взгляды. И Александр предвидел, что как Каподистрия, так и все дворянство встанет против того, что замышлял Александр…
«Образование, существовавшее в вашем краю, — говорил он тогда на сейме, — дозволяло мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законосвободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений и которых спасительное влияние надеюсь я с помощью Божией распространить на все страны, Провидением попечению моему вверенные.
Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости…
Вы призваны дать великий пример Европе, устремляющей на вас свои взоры. Докажите своим современникам, что законосвободные постановления, коих священные начала смешивают с разрушительным учением, угрожавшим в наше время бедственным падением общественному устройству, не суть мечта опасная, но что, напротив, таковые постановления, когда приводятся в исполнение по правоте сердца и направляются с чистым намерением к достижению полезной и спасительной для человечества цели, то совершенно согласуются с порядком и общим содействием утверждают истинное благосостояние народов. Вам надлежит отныне явить на опыте сию великую и спасительную истину…»
Но его опыт конституции сверху так и не удался, и он понимал почему. Даже самое блестящее окружение было удивлено и шокировано его речью. Что это было для них? Конец самовластию, конец дворянскому привилегированному положению…
Даже умный и лучший из сопровождавших его на сейм А. И. Михайловский-Данилевский писал в своем дневнике:
«Русских, находившихся в Варшаве, всего более занимала речь, произнесенная императором при открытии народного собрания, в которой сказано было, что государь намерен был и в России ввести политическую свободу. Без сомнения, весьма любопытно было слышать подобные слова из уст самодержца, но надобно будет видеть, думал я, приведутся ли предположения сии в действие. Петр Великий не говорил, что русские дикие и что он намерен их просветить, но он их образовывал без дальнейших о том предварений…»
И как же было оскорблено в лучших своих чувствах дворянство русское!
Даже прославленный генерал Отечественной войны А. П. Ермолов писал по поводу этой речи А. А. Закревскому:
«Я думаю, судьба не доведет нас до унижения иметь поляков за образец и все останется при одних обещаниях всеобъемлющей перемены.
Впрочем, напрасно думают, что дворянство в России много потеряет от перемен: оно сыщет способ извлечь пользу из своего положения по мере той надобности, которую имеет простой народ, не в состоянии будучи найти в самом себе все способы заменить его по непросвещению своему, а потеряют одни правители, лишась дворянства, яко подпоры, ибо оное, соедини близко свои выгоды с народом, найдет пользу быть с его стороны, и в руках правителя останется одна власть истребления, то есть силою оружия заставлять покорствовать народ своей воле, когда законы запрещают раболепствовать пред нею…»
Александр и сам понимал, что невозможно соединить несоединимое — отказаться от власти, даровав народу свободу, можно только уйдя…
Последствия для России могут быть самые ужаснейшие…
Потому и колебался Александр, что знал, какие толки ходят в дворянстве по поводу его речи. Страх и уныние поселились в помещичьей среде, а военные ждали перемен с возбуждением и надеждами…
Вот в это-то время и подали Александру рапорт о тайных обществах. Значит, сам он возбудил, сам дал знак к этим обществам… Четыре года он молчал о них. Никто не знал — ни Константин, ни Николай…
Но как перевернули все его слова! Раз свобода — значит, дворянству конец, раз свобода — значит, мужик за кол возьмется… Всегда, всю жизнь так — не понимали и не поймут. Не потому, что сами не доросли, а потому, что он не может, недостоин, нет на нем печати Божьей руки.
— Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах, — писал придворный историк Н. М. Карамзин своему другу И. И. Дмитриеву, — спят и видят конституцию, судят, рядят, начинают и писать — в «Сыне Отечества», в речи Уварова. Иное уже вышло, другое готовится. И смешно, и жалко! Но будет, чему быть…