Не допустили они и проведения крестьянской реформы — тщетно пытался он настроить дворян хотя бы на частные инициативы по крестьянскому вопросу — хотя бы обсудить. Дворянство отказалось и встало на дыбы — грозило смести и власть императора…
Нет, ему уже не под силу поднять Россию на внутреннюю войну — он и так провел несколько войн, успокоил хотя бы Европу, выгнал вон врага, потушил пожары революций в мире. Своих жаль, хоть они и ретрограды, хоть и сопротивляются изо всех сил всем его преобразованиям. Ему с этим не справиться, пусть молодой и сильный борется, пусть молодой и сильный укажет и дворянству его место и честь…
Он оставил свои проекты с конституцией в запечатанных пакетах, он предоставил Николаю реформы, он устал, душа его болит, он должен уйти… Он не может умереть, еще не дал Бог разрешения на это — он не достиг и пятидесяти, но Бог не дает ему и благодати для проведения нужнейших вещей. Значит, не ему дано…
Тайные общества — Александр только усмехался. Они разговаривают пока только о том, что он давно уже разработал и подготовил, они лишь робко тычутся в те места, которые он давно продумал и решил. Они напоминали ему себя молодого, когда негласный комитет в лице его молодых соратников спорил и возмущался всеми проблемами, накопившимися за столько веков в России. Они пробуют перо, они говорят и говорят, они еще только подступаются к тем основам, что он уже заложил и давно развил. Поэтому он и сказал князю Волконскому, родственнику своего генерал-адъютанта, — не ваше дело соваться в дела управления моей империй, толку не смыслите…
Испугался Волконский, написал ему верноподданническое письмо, и он его успокоил. Он знал: все, о чем они говорят, толкуют, все, чем он переболел еще в ранней юности, — все перед ними. Но их — ничтожное меньшинство. Остальные же — дики и необузданны, лиши их права на крестьян, даруй им конституцию — с вилами поднимутся, да еще и крестьян своих подговорят, спалят все, порушат все, и опять Россия должна будет начинать с нуля…
Их не надо арестовывать, они не затевают ничего страшного, они слишком верят в царя, но они думают, они сейчас проходят тот путь, который уже давно прошел он, они размышляют и сопоставляют. Он давно это сделал, он подготовил конституцию, которую пока не может ввести: не дорос, не дозрел помещик-крепостник, не может и представить себе жизни без рабства и выжимания пота из крестьян. Нет, тайные общества даже полезны — привьют хоть у малой толики дворян вкус к вольности, тогда, может, и сами будут просить — дайте конституцию, дайте волю крестьянам. Он все давно сделал для этого. И теперь время уступить дорогу молодому и сильному, который не побоится их всех…
Глава девятая
Тело ее словно бы плавилось под его внимательным взглядом. Стоя в дверях роскошной комнаты-опочивальни Анны Ивановны, где она принимала гостей и добродушно-придирчиво кивала головой на рассыпавшиеся перед ней комплименты, он направлял лорнетку на нее, Наталью Дмитриевну Фонвизину.
Смотрел и думал: неужели это девица, к которой я имел слабость еще в костромской глуши? Как похорошела, какая умилительная важность в лице, как величавы движения, каков наряд!
Тогда он едва знаком был с ней, ухаживал на всякий случай, чтобы составить представление о размерах богатства ее отца. Едва понял, что отец Натали почти разорен, весь в долгах, неумелый и неловкий хозяин, сразу прекратил свои визиты в Давыдово.
И вот теперь яркая, нарядная, словно бабочка среди жуков, она сразу привлекла его внимание. Он изучал ее лицо, благо в лорнетку были хорошо видны ее выпуклые голубые глаза, точеная белоснежная шея, тонкий, правильной формы нос и розовые пухлые губы. Гладкая белоснежная кожа так хорошо оттенялась нарядным платьем с большим декольте по тогдашней моде, руки, затянутые в кружевные перчатки до локтей, нервно теребили веер, искусно сплетенный из страусовых перьев. Нет, она положительно была красива, величава, и богатство придавало ей особенный отблеск.
А она изнывала под его взглядом. Пробормотав какие-то подходящие к случаю слова, она отошла от барского ложа Анны Ивановны, милостиво принимавшей всех полулежа на роскошном канапе, прикрытом мехами черно-бурых лисиц…
Свекровь еще осталась подобострастно выговаривать какие-то нелепые комплименты богатой причуднице, а Натали прошла в одну из парадных комнат и опустилась в глубокое кресло — ноги не держали ее, а тело трепетало и плавилось от одного только взгляда Рундсброка…
Да, это был он, все такой же изящный и высокий, стройный и щегольски разодетый, бесстыдно направляющий свою лорнетку на всех дам, но с особым вниманием обливший ее своим жадным любопытствующим и похотливым взглядом. Надо успокоиться, шептала себе Натали, надо унять этот трепет во всех членах ее тела, возвратить на место сердце, ухнувшее куда-то. Она прикрылась веером и перевела глаза на большое общество, собравшееся у Анненковой.