Она словно в полузабытье знакомилась с какими-то дальними и богатыми родственниками, не запоминала лиц и фамилий, держалась внешне спокойно, а сама мечтала только о том, что придет домой, бросится перед образом Спасителя и откроет ему душу…
Они вернулись перед самым ужином. У Михаила Александровича, как всегда, было много гостей в его кабинете, оттуда шли громкие голоса, то и дело пробегали слуги с подносами, уставленными кувшинчиками с наливкой и настойкой, но Наталья Дмитриевна поскорее прошла и бросилась на колени перед распятием…
Она хотела молиться, но слова молитв не шли из ее уст, а вместо страдающего Христа видела она его лицо, лицо Рундсброка…
Молва о красоте Натальи Дмитриевны, ее исполненных величавой холодности манерах, ее прекрасном французском и остроумных замечаниях скоро распространилась по всей Москве. Посыпались приглашения на балы, где она блистала своей изящной манерой танцевать, на обеды и ужины, спектакли и концерты. Не проходило ни одного сколько-нибудь выдающегося сборища, куда бы не была приглашена Наталья Дмитриевна с мужем-генералом.
Но Михаил Александрович уклонялся от выездов, ему претила пустота и ловкая болтовня ни о чем, сплетни и досужие разговоры, и чаще всего Натали выезжала со свекровью, польщенной вниманием знатных и богатых семейств города.
Натали льстили, восторгались ее красотой, составился целый кружок ее поклонников, осыпавших ее комплиментами, цветами и подарками.
И где бы она ни появлялась, всегда и везде видела она Рундсброка, внимательно и спокойно разглядывавшего ее, говорившего ей едва несколько слов, но устремлявшего на нее свои выразительные глаза, в которых читала Натали восторженную любовь…
Теперь он любил ее, он преследовал ее своими взглядами, от которых трепетало все ее существо, ухаживал за ее свекровью, и она отвечала ему ласковыми словами.
Сидя за чайным столом, Наталья Дмитриевна вглядывалась в усталое, словно бы потухшее лицо своего мужа и с горечью думала о том, как несправедлива жизнь. Пустому фату, щеголю дает она красоту и возможность возбуждать желания и стремление принадлежать ему, а доброму и простому, щедрому и спокойному не дает и десятой доли тех достоинств, которыми обладает пустой и никчемный человек. И удивлялась себе, почему не испытывает она трепета от прикосновений Михаила Александровича, не испытывает и десятой доли тех чувств, которые вызывает в ней один только взгляд Рундсброка…
— Я давно и страстно хочу высказать вам свои чувства, — шепнул ей однажды Рундсброк, танцуя с ней, — вы держитесь со мною холодно, но я ведь знаю, вы любите меня…
Она вспыхнула, как всегда, трепет и волнение захлестнули ее, но она гордо вскинула голову и презрительно улыбнулась:
— Пустые слова ваши…
— О нет, я выскажу вам все свои чувства, — настаивал он.
Она пожала плечами и унеслась в танце с другим кавалером.
Со страхом и волнением ждала она, когда он приедет к ней в дом, когда заговорит о своей любви, ужасалась, что не сможет устоять перед его вкрадчивым голосом, его такими пухлыми и твердыми губами, не сумеет воспротивиться его ухаживанию.
Утром за завтраком ей стало дурно. Тошнота подступила к горлу, и она не сразу сообразила, что это за тошнота. Она схватилась за салфетку и выбежала из столовой.
Екатерина Михайловна и Михаил Александрович переглянулись.
— И слава тебе Господи, — перекрестилась свекровь…
А Михаил Александрович прошел на половину жены. Она лежала на кушетке, вся слабая и истомленная рвотой, бледная и дрожащая.
— Должно быть, что-то съела плохое, — пожаловалась она мужу.
— Вероятно, — ответил он таким веселым голосом, что она с недоумением взглянула на него. — Но, — продолжал он, — вполне возможно, что у нас появится наследник…
Наталья в ужасе вскочила с кушетки. Как это, разве это так бывает — никто и никогда не беседовал с ней о таких материях…
— Успокойся, успокойся. Может быть, и действительно что-то съела нехорошее…
Но через некоторое время она и сама почувствовала толчки и шевеления внутри себя и с изумлением, страхом и благоговением прислушивалась к себе. Она будет матерью?