Он едва добрался до канапе, прилег, покрывшись шинелью, и не успел смежить веки, как разлился по комнате слабый голубоватый отсвет.
«Ставни закрыты, свечи вынесены, — в полудреме подумал он, — откуда этот свет?»
Голубоватый свет все ярче и ярче разливался по комнате, освещая все предметы и делая их формы какими-то странными, словно нездешними. А потом и вовсе в сиянии голубизны исчезли все предметы и только тень стояла перед ним — высокая, удлиненная, голубая. Потом словно зрение его прояснилось, и он увидел Ксению, юродивую, — все в той же красной кофте и зеленой юбке, какой видел он ее почти четверть века назад, все в том же скромном темном платочке, повязанном по самые брови. Только фигура ее была такая высокая, удлиненная, что ему показалось, будто перед ним исполинская юродивая, вся в голубоватом светящемся нимбе. Она словно горела и переливалась, но горела голубым светом, и свет этот от нее становился все ярче и ярче.
Он хотел было вскочить и броситься на колени, но она подняла руку — широкий рукав кофты высветил голубую прозрачность пальцев.
— Должок за тобой, — не услышал, а словно бы слова сами вошли в его уши.
По привычке слегка тугого на ухо, он хотел было переспросить, но она продолжала, все так же не шевеля губами, а словно вкладывая в него слова:
— Федором Кузьмичом пройдешь ты по своей земле. А веку тебе будет семьдесят четыре года…
Он резко распахнул веки — сна словно не бывало.
Что это? Он сел на канапе, вытянул ноги и с хрустом потянулся. Тело словно налилось новой, невиданной силой…
Он позвал императрицу.
Долго смотрел на нее. Худенькая, бледная. Почти прозрачная кожа, скромное, едва не темное платье. Днями умер король Баварский, муж ее сестры, и она надела траур, но к его приезду сняла — ей не хотелось огорчать его своим траурным видом.
Еще вчера она записала в своем дневнике, который вела постоянно: «Стоффреген сказал мне, что болезнь императора можно считать пресеченной. Лихорадка, если возвратится, то примет перемежающуюся форму и с ней скоро покончат, и что поэтому я могу писать в Петербург, что болезнь уже прошла. Я видела императора перед тем, чтоб выйти на прогулку, а позже он прислал за мною перед его обедом. Ему подали овсяный суп — он сказал, что ему действительно хочется есть и что это случается впервые после третьего ноября. Он нашел, что суп слишком густо сварен и разбавил его водой. Он съел его с аппетитом, а потом съел и сливы — он хотел бы и еще поесть, но сказал — надо быть благоразумным…»
Теперь она сидела и ждала, что он хочет сказать ей после того, как она прочла ему все свежие газетные новости…
— Лиза, — слабо улыбнувшись, начал Александр, — ты помнишь ту ночь?
Она вытянулась в струну и вся напряглась. Как ни старалась она забыть ночь убийства Павла Первого, ей это никогда не удавалось…
— Ты сказала мне — мы должны…
Он помолчал.
Она молча сглотнула. Вот и пришла расплата. Неужели мало того, что она одинока и стара, неужели мало того, что все ее дорогие существа спят на одном кладбище — и крохотная дочка от Александра, и маленькая дочь от Алексея, ротмистра, и Софи, дочь Александра от Нарышкиной?
— Да, мы должны были, — скупо улыбнулась она, — я и теперь так думаю…
— Я расплатился не за все, Лиза, — кротко сказал он. — Бог карает и карает меня. Я за все в ответе.
— Такова судьба, такова воля Провидения, — она сложила руки на худой впалой груди и слегка покашляла.
— Мне надо уйти, Лиза, — тихо сказал он.
— Что ж, я готова разделить с тобой твою судьбу, — быстро сказала она.
— Нет, Лиза, с тобой — это было бы счастье. Я должен пройти здесь, на земле, страдания и муки, я должен спасти свою душу…
Она в страхе подняла голову.
— Но уйти в монастырь, ты знаешь, я немного скептик, уйти, чтобы прославляли, чтобы лили бальзам на душу…
Она в ужасе смотрела на него.
— Никто не должен знать, никто не должен даже почувствовать…
— Нет, — тихо сказала она, — ты не подумал обо мне…
— Нам обоим надо пострадать…
Она молча смотрела на него и быстро сглатывала, чтобы не разрыдаться, спазмы схватили ее горло.
— Тебе получше, а моя болезнь — хороший предлог, чтобы уйти незамеченным…
Она молча поникла головой.
— Я все подготовил, в здешнем лазарете умирает Федор Кузьмич…
Она не выдержала и глубоко вздохнула, чтобы не вырвались рыдания.
— Прошу, Лиза, — почти недовольно проговорил он, — ты знаешь, я много думал, я мучился. Бог отнял у меня все, что было дорогого, он не дал нам с тобой детей, после войны он отвернулся от меня. Я должен искупить твое «должны», свое молчаливое согласие на убийство отца…