Семья Фонвизиных переселилась в Крюково с осени двадцать четвертого года, когда Митенька немного подокреп и надо было срочно вывозить его на парное молоко и чистый деревенский воздух.
Подмосковное Марьино, тоже имение Фонвизиных, занято было другой семьей — там проживал брат Михаила Александровича, Иван Александрович с молодой женой и первенцем-сыном. Марьино было почти все спалено во время войны, но зато уж и отстроилось на новый манер. Просторный и светлый господский дом давал много солнца, был тепел и удобен, и Наталья Дмитриевна, побывавшая в гостях у родственников, немножко завидовала расположению и удобству их имения. А главное — там текла быстрая и светлая речка с крутыми глинистыми берегами, с которых взгляд простирался далеко на луга и упирался в синюю кромку леса, как в Давыдове…
Но Михаил Александрович был старший в семье, наследовал родовое гнездо самое старейшее, и потому Крюково стало местом пребывания семьи на весь двадцать пятый год…
В маленьких и темных комнатках усадьбы были и свои преимущества — их было много, расположены все анфиладой, и двери из одной комнаты в другую можно было прикрывать, так что получались отдельные помещения…
Но Наталья Дмитриевна не любила старого господского дома в Крюкове и не раз говорила мужу, как стар и сед их дом и каким бы просторным и удобным можно было его сделать.
Генерал и сам понимал, что пора пришла перестраивать дом, достраивать, и хлопотал по хозяйству целыми днями. Светлая веранда, пристроенная к дому сбоку, немного уродовала общую конфигурацию, но зато в летние дни давала возможность посидеть за чайным столом среди сияния света и солнечных лучей…
Екатерина Михайловна поселилась пока что со старшим сыном — зимы она предпочитала проводить в Москве, а на лето приезжала в Крюково. Она то и дело противилась переделкам, которые затевал сын, с презрением оттопыривала нижнюю губу и замечала, что предки наши были умнее нас и не стремились к переделкам в доме, а стремились к переделкам в душе…
Наталья Дмитриевна не выказывала раздражения и злости, хотя все замечания свекрови возмущали ее, и порой ей казалось, что та вся пропахла стариной и замшелостью, хотя была эта женщина еще не старой, любила принарядиться и нарумяниться и не прочь была выйти замуж после смерти мужа. Она суетливо бегала по дому, и никто не мог бы назвать ее старухой, хотя и выдавали в ней ее речи человека старого закала и старого века…
Однако близость к Москве Крюкова — всего 40 верст — имела и свои преимущества. Никогда дом Фонвизиных не оставался без гостей: что там 40 верст — три-четыре часа по хорошей дороге, а на лихой тройке так и того менее. И Михаил Александрович почасту отлучался в старую столицу — то дела по хозяйским надобностям, а чаще для встреч с членами тайного общества. Каждый раз, провожая его в город, Наталья Дмитриевна вглядывалась в его небольшие умные глаза, словно бы спрашивала:
— Опасно?
Он смеялся, говорил, что никакой опасности нет, что тайное общество не скоро перейдет от слов к делу, да и дела-то его — просветить молодежь, обучить ее политическим теориям, чтобы пришли к осознанию непорядков в Русском государстве. Но она чувствовала, смутно предвидела беду, хотя и успокаивалась его смехом и нежностью.
Вот и сегодня, едва только успели Фонвизины выпить утренний чай, как раздался заливисто колокольчик на дороге, взметнулись у ворот клубы пыли, и скоро, обгоняя пыль, пронеслись к старому подъезду сытые кони, все в бляшках и блестящих уборах. Приехал Иван Иванович Пущин, большой друг Михаила Александровича, немного тяжеловато вылез из дорожного возка — сказывались старые удары лошадиных копыт на обеих ногах. Наталья Дмитриевна выбежала на крыльцо, она любила встречать гостей сама. Следом вышел и Михаил Александрович.
Наталье Дмитриевне очень нравился этот немногословный серьезный человек. Был он невысок — едва двух аршин и восьми вершков росту, но приятное его смугловатое лицо было чисто и гладко, как у ребенка, а темно-русая шевелюра копной вздымалась над высоким чистым лбом. Немного островатый нос его служил для него источником вечных насмешек над собой, но карие глаза всегда оставались серьезными, даже при попытках трунить над собой.
Она знала, что Пущин воспитывался в Царскосельском лицее, дружил со многими из лицеистов, в особенности с поэтом Пушкиным, прошел военную службу в лейб-гвардейском полку артиллеристом, но в двадцать втором году уволился по болезни из армии и стал судьей Московского надворного суда и заслужил чин коллежского асессора. Отец его был генерал-интендантом флота, имел дом в Петербурге, до четырех сот душ крепостных в Бобруйском уезде Минской губернии, но семья его была огромная, и доходы не покрывали всех нужд. Шесть дочерей и трое сыновей требовали больших расходов, и отец как мог старался не только выделить детям необходимое, но и пристроить их, дать хорошее образование. Четвертый сын его — Иван Иванович уже с самых ранних лет выказывал большую склонность к учению, и потому отец просил государя определить его на казенный кошт в Царскосельский лицей.