Офицер быстро подошел к ней, тихо сказал:
— Давайте записку!
Оглядываясь по сторонам, он передал ей скомканный маленький клочок бумаги, исписанный карандашом на табачной обертке.
Она схватила его и, забыв даже поблагодарить офицера, кинулась к возку, но опомнилась, подошла к недоуменно поднявшему брови офицеру и сунула ему в руки скомканную ассигнацию.
— Я так вам благодарна. Смогу ли я еще…
Она приостановилась и выжидающе глядела на него.
— Я дежурю через три дня на четвертый. Буду выходить к воротам, хотя это нам и запрещено, — быстро сказал он, и калитка захлопнулась за ним.
Несколько строчек, дышащих радостью и счастьем, словно пробудили ее к новой жизни. Он почти умирал, не мог оставаться один в своей темной и сырой камере, он бился головой об стену, желая лишить себя жизни, но ее записка вернула ему жизнь, радость, счастье и надежду на благополучный исход. Он был удивлен, поражен ее верностью и преданностью и с этих пор предал себя всецело в руки Бога. На все его святая воля, как он сделает, значит, так тому и быть! В камере его безотлучно находился часовой, но теперь, слава Богу, лихорадка прошла, он опять здоров и способен выносить одиночество каземата…
А дома ее ожидал еще один сюрприз. Едва она вошла в темные свои комнаты, как с хозяйского канапе поднялась невысокая дородная женщина, а с нею высокая сухопарая сестра жены Ивана Александровича.
— Мать моя, — укоризненно заговорила маленькая, — что ж ты так? Родная тетка живет в столице, а ты — на квартиру. Сейчас только узнала, как Катерина Федоровна приехала, что ты здесь. И давай искать…
Наталья Дмитриевна упала на плечо низенькой дородной женщины — она никогда не видела своей родной тетки Елизаветы Петровны Головиной — и тут только поняла, что тетка сама разыскала ее. Обняла она и Катерину Федоровну — ее она знала еще по Марьину…
Елизавета Петровна не дала долго разговаривать:
— Собирайся, мать моя, — деловито говорила она, — чай, не чужая, своя, а дом у меня пустой стоит…
Наташа не успела и оглянуться, как Елизавета Петровна уже распорядилась всем — дворовые быстро собрали вещи, закутали обоих мальчиков и весь обоз двинулся к большому дому Головиной в Финляндских казармах.
Наташа отошла душой — теперь она была не одна, теперь около нее родственники, она больше не страдала от тяжести одиночества и ответственности за детей и себя. Она почти не плакала, но как-то потерялась и безропотно подчинялась всем распоряжениям Елизаветы Петровны…
Светлые, просторные комнаты Елизаветы Петровны, ее радушие и суетливое желание все сделать самой вселили в Наталью Дмитриевну уверенность, что все будет хорошо.
— Похлопочем у Елагиных, — весело говорила Елизавета Петровна, — отпустят твоего генерала, чай, не последний человек в государстве…
И они принялись хлопотать. Записки Михаила Александровича и усердное гостеприимство тетки примирили Наталью Дмитриевну с жизнью…
Глава пятая
Александр открыл глаза. Низенький беленый потолок, крохотная, чисто выбеленная комнатка. Железная кровать, на которой он лежал, покрыта серым солдатским одеялом, а в изголовье — жесткая соломенная подушка, затянутая белым рядном.
— Что ж, — подумал он, — все не так плохо. И во дворце спал я на железной походной кровати, и во дворце нередко не бывало у меня мягкой подушки, а уж укрывался я всегда своей походной шинелью.
Он глянул в крохотное подслеповатое окошко — бились в стекло ветки березы, стонущей под ветром, да суетливо порхала с ветки на ветку крохотная птаха, весело щебеча, распевая утренний гимн солнцу.
— Да, — опять подумал он, — все хорошо, только бы сошло все благополучно во дворце.
Заметит ли кто-нибудь, что не пригласили к умирающему императору священника, хотя всю жизнь был царь Александр набожен и религиозен, заметит ли кто, что не читали над его телом отходную никто из священнического сана, что не исповедовался и не причащался он святых тайн, что в комнате, где умирал император, не было никого в продолжение тридцати шести часов, кроме самой императрицы, и что она, по официальным документам, должна была ему сама закрыть глаза…
Он умер для мира. Нет больше Александра Первого, самодержца всея Руси, есть старец Федор Кузьмич, который теперь здесь, в этой больничной палате воинского госпиталя, выздоравливает от перемежающейся лихорадки…
Он повернулся на бок, почувствовал, что силы возвращаются к нему, спустил ноги на пол. Стоят рядом с кроватью старенькие поношенные сапоги, висит на спинке стула поношенный армяк, а на табурете рубаха, сложенная вдвое, да белые порты…