— Господи, прости и вразуми…
Он сторонился людей, ни с кем не вступал в разговоры, случайным попутчикам отвечал либо молчанием, либо невразумительными словами, и его скоро оставляли в покое. На его маленьких руках лежал теперь толстый слой загара и грязи, и не привлекали они ничьего внимания, а растоптанные сапоги делали его ступни больше и неуклюжее. Иногда он усмехался про себя, вспоминая свое молодое щегольство и лихое молодечество, и думал о том, как с годами меняется человек и как много надо ему пройти и испытать, чтобы понять всю ненужность и бесполезность внешнего, наносного…
Он шел и шел, останавливаясь лишь в случае крайней необходимости да на свои пять часов крепкого, без всяких видений, сна.
Он шел и шел свой путь в половину России, а молва уже обогнала его, и слухи, один другого неправдоподобнее, разлетелись по всей стране. Молва несла весть необычную, таинственную и тревожащую. Говорили все, говорили в великосветских гостиных и на постоялых дворах, за купеческим чаем и в крестьянских избах, на проселочных дорогах и большом тракте.
Говорили, что император не умер, а скрылся, перетолковывали восстание на Сенатской площади как протест против сокрытого императора. Доверяли, что в гробу два месяца везут в столицу вовсе не императора Александра, а совсем другого человека, даже и не императорской фамилии. Слухи проникли и в императорскую семью, и сама мать Александра, вдовствующая императрица Мария Федоровна, вынуждена была, чтобы прекратить эти слухи, несколько раз воскликнуть при открытии гроба в столице:
— Да право же, это он, это Александр!
Но даже ей, матери, не поверили. То ли кто из посвященных в тайну проболтался, то ли сам он выдал себя неосторожным словом, только молва из далекого Таганрога понеслась по всей России, далеко опередила торжественное шествие с гробом императора, посеяла сомнения, разговоры, недомолвки.
Николай призвал к ответу Волконского и Дибича, сопоставил все их донесения и рапорты. Петр Михайлович задним числом составил Журнал болезни императора Александра, но память его подводила, он путал даты, перевирал факты и невпопад сообщал о событиях.
Дибич не знал ничего. А Тарасову заткнули рот высокой миссией главы торжественного шествия. Они ничего не выдали. Елизавета Алексеевна всю жизнь вела дневник, но Николай не мог ее просить предоставить в его распоряжение ее интимные записи. Только через несколько лет, после ее смерти, прочел он правду о кончине своего брата. И уничтожил ее дневник, уничтожил все, что наводило на мысль о том, что Александр скрылся, а не умер в Таганроге. Дневник Елизаветы был опубликован до той самой страницы, где начинались самые действия. На дне кончины он был оборван — все остальное уничтожено…
Путаница в официальных документах, противоречия в протоколах вскрытия тела императора, а главное — дневник императрицы убедили царствующего монарха, что брат действительно жив, действительно скрылся. Только через много лет, через неустанные тайные поиски узнал царь, что брат его приютился в Саровской пустыни, у старца Серафима Саровского, слава о прозорливости и чудотворстве которого к этому времени облетела всю Россию…
Почти все лето пешком добирался Александр до Саровского монастыря. Увидел своими глазами нужду и лишения крепостных крестьян, беспросветное унижение народа, но увидел и узнал много добрых людей, отзывчивых на чужую беду.
Поздним летним днем увидел он просеку в густом лиственном лесу, дорогу, заросшую лютиками и голубенькими вьюнками, оплетенную по сторонам мелким вишенником, ежевикой и хмелем. С высоких дубов и тополей свешивались к дороге жгучие плети хмеля, норовя оплести и хилый подлесок и медовые стволы сосен, изредка взблескивающие среди темных осин. Словно бы кто к его приходу разубрал эту просеку неяркими огоньками цветов и гирляндами хмельных плетей. Видно было, что по дороге той прошли многие ноги, и колеса бесчисленных повозок пробили в ее мягкой плоти глубокие колеи, но лес не дремал, наступал и наступал на пробитую людьми аллею, заплетал и захватывал каждую песчинку и ронял семена на незаросшую еще плешину. Просека, словно зеленая стрела, упиралась в высокий столб, на котором с темневшего образа глядел на прибывающих святой апостол Иоанн Богослов.
И все тут называлось Богословским. Никто не знал, откуда вдруг появилось это название, каким боком прибило его к этому забытому Богом местечку, чем заслужил здесь святой апостол Иоанн особое почитание и жаркие молитвы, но только и источник, в водах которого находила погибель всякая болезнь и кручина, и сам скит, ставший теперь огромным монастырем, — все дышало и жило именем великого книжника…