Ближе к воротам обители увидел Александр и огромные, почти белоствольные тополя, засеявшие воздух мириадами пушинок. Они мягко реяли в воздухе, оседали снежными пуховиками по сторонам дороги, опушивали ветки других деревьев, и казалось, идет бесконечный снег и снежинки кружатся и медленно оседают на листьях и покрывают землю нежнейшим прозрачным пушистым покровом.
Знал Александр, что в незапамятные времена было на месте Саровской пустыни огромное бескрайнее море и оседали и оседали на его дно крупинки и останки всего, что жило и умирало в нем. Оттого и сложился тот гигантский слой ила, на котором теперь росла и достигала громадных размеров всякая зеленая живность — плодоносный слой этот питал все окрестное и давал корням и завязям живительную свою силу. Осталась от моря одна только речка Саровка да несколько ручьев и речушек, сбегающих по меловым руслам к древней Саровке. И на том месте, где встречались воды черной лесной речушки и хрустальная чистота Саровки, построили монахи сначала бревенчатый сруб из толстых стволов окрестных деревьев, а потом разрослись постройки, ударились в глубину окрестного леса и возникла большая обитель, где от людской недоверчивости и зависти спасались монахи, разговаривали с Богом, затворившись от мира высокими деревянными стенами и обетами молчания.
Как будто знал старец Серафим, что в двадцать шестом году девятнадцатого столетия придет сюда великий грешник русский царь Александр, и вышел из затвора годом раньше, чтобы успеть ославить монастырь святостью и чудотворством. Двенадцать лет Серафим провел в затворе — никого не видел, ни с кем не разговаривал, питался черным хлебом да чистой ключевой водой, а вышел из затвора — и не узнали его. Седая борода и седые кудри покрывали его голову, голубые глаза лучились нездешним светом, и сам он был весь легонький и маленький, словно лебединое перышко. Но уста его раскрывались только для того, чтобы сказать ласковое приветливое слово, а ровные белые зубы сверкали сквозь снежную белизну бороды в радостной улыбке. Словно сама жизнь торжествовала в его хилом маленьком горбатом теле, укрытом линялой черной ряской. И потекли к Серафиму толпы народа — хотелось людям ощутить и удивиться святости и кротости, принести свои беды и горести хоть на чей-то суд и услышать ласковые слова всепрощения и любви, которых в грубой этой жизни так недостает…
Миллионнолетнее море пробивалось из-под толщи ила и доломита крохотными источниками, неся с собою соли и чистоту отстоявшейся воды, и источники эти питали людей здоровьем и силой. И возле купален, построенных монахами в обители, громоздилась целая гора палок, костылей, подпорок и упоров. Люди приползали, приезжали, подпираясь этими деревяшками, а уходили на своих ногах, оставляя в обители эти памятники своей немощи.
На первых порах все в обители поражало Александра своей простотой, перемеженной святостью, словно жил здесь особенный какой-то народ, осененный Божьей благодатью и живительной силой самой земли.
Старец Серафим как будто ждал его. Вышел к самым воротам с целой толпой чернорясных монахов, отвесил земной поклон к босым его ногам, разбитым в кровь колдобоинной дорогой, его непокрытой голове с голым лысым теменем, его загрубевшим рукам, окаймленным по ногтям черными закраинами.
Александр смутился, бухнулся в ноги старцу, поднял голову, заглянув в его сияющие глаза и словно утонул, растворился в их голубой глубине и ласковости.
— Проходи, послушник Феодор, — зашелестел над его головой ласковый голос старца, — мы тебя ждали…
Невесомой своей рукой взял он Александра за маленькую загрубевшую руку и повел к источнику. Высокий, рослый и сутуловатый Александр чувствовал себя неловко рядом с маленьким, укутанным седыми волосами горбатым старцем и смиренно взглядывал сверху вниз на это тщедушное тело, обряженное линялым черным, и серебряный крест на его груди, словно тянущий старца книзу, и на его прозрачные тонкие руки с синими узелками вен на тыльных сторонах ладоней.
Старец сам омыл в канаве возле источника ноги Александра, побрызгал святой водой на его голову, пошептал молитву и отвел в свою келью, тесную узкую каморку с куском войлока в углу под образами.
— Ищу, — начал было Александр, усаживаясь на черную скамейку в углу рядом со старцем.
— Знаю, — вздохнул старец, — все знаю. Послушником побегаешь лет двенадцать, а в монахи тебя не пострижем, другой у тебя путь. Потом странничать пойдешь… А имя тебе так и будет — Феодор, не помнящий родства…