Здешние края не слишком подходили для астрономических наблюдений, даже когда самого Дарлинга еще и на свете не было, думал Уиберг, а впрочем, наверно, Дарлинга это мало трогало. Он — любитель наук (однажды назвал их “лучшим в мире спортом для созерцателей”) и свою обсерваторию построил не для настоящих изысканий, просто ему нравится смотреть на небо.
Уиберг заглянул в окно, но внутри не осталось и следа былых занятий владельца; видно, теперь этим домиком пользуется только горничная. Уиберг вздохнул. Он был человек не слишком чувствительный — просто не мог себе этого позволить, — но порой его и самого угнетала его профессия.
Он опять пошел бродить по саду, нюхал розы и желтофиоли. В Америке он желтофиолей никогда не видал; какой у них пряный, экзотический аромат… так пахнет цветущий табак, а может быть (вдруг подсказало воображение), травы, которыми пользовались для бальзамирования в Древнем Египте.
Потом его позвала горничная. Опять провела через столовую и дальше, по длинной и просторной, сворачивающей под прямым углом галерее с камином из шлифованного камня и стеной, сплошь уставленной книжными полками, к лестнице. На втором этаже помещалась спальня хозяина дома. Уиберг шагнул к двери.
— Осторожно, сэр! Голову! — крикнула девушка, но опоздала, он не успел нагнуться и ушиб макушку.
В комнате раздался смешок.
— Вам не первому досталось, — произнес мужской голос. — Если несешь сюда кой-что за пазухой, лучше поостеречься, черт подери.
Ударился Уиберг не сильно и тотчас про это забыл.
Эдмунд Джерард Дарлинг в теплом клетчатом халате, опираясь на гору подушек, полусидел в огромной кровати — на пуховой перине, судя по тому, как глубоко утонуло в ней худое, слабое тело. Все еще внушительная грива волос, хоть они и поредели надо лбом по сравнению с последней фотографией, что красуется на суперобложках, и все те же очки — стекла без оправы, золотые дужки. Лицо его, лицо старого патриция, наперекор болезни чуть пополнело, черты отяжелели, появилось в них что-то от доброго дядюшки — странно видеть это выражение у человека, который почти шестьдесят лет кряду в критических статьях немилосердно бичевал своих собратьев за невежество, за незнание самых основ родной литературы, не говоря уже о литературе мировой.
— Для меня большая честь и удовольствие видеть вас, сэр, — сказал Уиберг, доставая записную книжку.
— Жаль, что не могу отплатить такой же любезностью, — отозвался Дарлинг и указал гостю на глубокое кресло. — Впрочем, я давно уже вас поджидаю. В сущности, мысли мои занимает только один последний вопрос, и я был бы весьма признателен вам за прямой и честный ответ… разумеется, если вам позволено отвечать.
— Ну конечно, сэр, к вашим услугам. В конце концов, я ведь тоже пришел задавать вопросы. Спрашивайте.
— Кто вы? — спросил писатель. — Только предвестник палача или палач собственной персоной?
Уиберг смущенно, через силу усмехнулся.
— Право, я вас не понимаю, сэр.
Но он прекрасно понял. Непонятно было другое, откуда у Дарлинга сведения, которые помогли додуматься до такого вопроса? Все десять лет важнейший секрет Службы Контроля охранялся самым тщательным образом.
— Если не желаете отвечать на мой вопрос, так и мне на ваши отвечать не обязательно, — заметил Дарлинг. — Но не станете же вы отрицать, что у вас в кармане лежит мой некролог?
Обычное подозрение, Уибергу не раз приходилось с ним сталкиваться, и проще простого было ответить словно бы прямо и чистосердечно.
— Да, правда. Но ведь вы, конечно, знаете, что у “Тайме”, да и у каждой большой газеты и крупного агентства печати, заготовлены некрологи на случай несчастья с любым выдающимся деятелем, с любой знаменитостью. Естественно, время от времени наши сведения приходится подновлять; и, естественно, каждый репортер, когда его посылают брать у кого-нибудь интервью, для справок в них заглядывает.
— Я и сам начинал как журналист, — сказал Дарлинг. — И прекрасно знаю, что большие газеты обычно поручают такую пустяковую работу новичку, молокососу, а вовсе не специальному корреспонденту за границей.
— Не всякий, у кого берут интервью, удостоен Нобелевской премии, — возразил Уиберг. — А когда нобелевскому лауреату восемьдесят лет и сообщалось, что он болен, взять у него интервью, которое может оказаться последним, задача отнюдь не для молокососа. Если вам угодно, сэр, считать, что цель моего прихода — всего лишь освежить данные некролога, я бессилен вас переубедить. Пожалуй, в моем