— Иван Анисимович! Как у вас?
На пороге, приглаживая рукой волосы и обдергивая пиджак, стоял Кубарев, ослепленный светом. Фомичев нетерпеливо встал.
— Ну, как? — спросил он.
Кубарев взглянул на него строго и озабоченно, словно принес неприятное известие, но не выдержал, махнул рукой, усмехнулся и развел торжествующе руками:
— Разве пришел бы, если бы что не так вышло. Все, что обещали, Владимир Иванович, сполна выполнили. Меня на пир послали и всем передать велели, что сработали по новому графику.
Гости разом заговорили, зашумели.
Кубарев, пробираясь к своему другу, рядом с которым ему уже освободили место, остановился возле Немчинова и Данько, пожал им крепко руки.
Фомичев оглянулся на Марину Николаевну и встретился с ее взглядом. Он сел на свое место. Марина Николаевна коснулась его руки и шепнула:
— Поздравляю с первой победой.
— Рано. Настоящая победа еще впереди.
Вечер продолжался.
Старые мастера пустились в воспоминания о прошлом, помянули давно прошедшие и недавние военные годы, говорили о будущем. Старики покрепче подливали друг другу водки, те, что послабее, мочили усы в пиве. Некоторые разгорячились, сняли пиджаки и повесили их на спинки стульев.
Моряк — сын Петровича — молчаливо наблюдал за пиршеством. Все хотели с ним выпить. Он чокался, но старался почаще отставлять в сторону рюмку. Хорошее у него было лицо. И весь он был крепкий, сильный, чем-то напоминавший Петровича.
Фомичев спросил:
— Куда же после службы?
Он подумал:
— К вам на завод.
— Отцу на смену… И когда?
— А вот через год службе срок.
Уже продолжительное время главный инженер наблюдал за Вишневским. Инженер был явно не в духе. Его плохое настроение можно было понять.
В разгар общего веселья появился Годунов. Ордена и медали блестели на его парадном кителе. Ради такого торжественного дня он принарядился. Годунова можно было и не опрашивать о делах: его вид сам говорил о них. «А сохранил выправку, — подумал о нем Фомичев. — Хоть сейчас в танк».
— Садись рядом, — позвал его Фомичев. — Значит, справились?
— Преотлично, Владимир Иванович. Ну, и поработать пришлось! Чуть транспортники не подвели. Составы перепутали, а тут еще два думпкара опрокинулись. Всем цехом их поднимали.
— Давно я тебя не видел при всех отличиях. Как на параде…
— Теперь можно надеть. Не стыдно. Завтра собираемся еще больше проплавить. Вот как цех пошел.
— И почему Сазонова нет?
— Хлопочет… Готовит цех к завтрашней работе.
Немчинов и Данько собрались уходить. Фомичев вышел с ними на крыльцо.
— Вы еще побудьте, — сказал ему Данько. — А мы пройдем на завод, к ватержакетчикам.
Василий Петрович торопливо шел к ним. За ним вышел и сын.
— Спасибо за угощение, — сказал Данько.
— Какое же угощение…
— Надо и на заводе ваше тридцатилетие отметить, Василий Петрович, — сказал Данько. — Проведем такой вечер. Только неудобно проводить его, когда цех своего обязательства не выполняет. Поздравления поздравлениями, а дела делами.
— Срок дайте — будет и у нас дело.
— Все сроки прошли.
— Понимаю я, — неохотно молвил мастер. — Обещать не хочу, не люблю попусту балакать, но цех поднимем.
— Так и условимся.
Данько и Немчинов простились и ушли.
Мастер сокрушенно посмотрел на Фомичева и сказал:
— А ведь и правда, стыдно перед народом.
Фирсов, поддерживаемый под руку сыном, вернулся к гостям.
Вышел с папироской в руках Вишневский, постоял молча, словно не замечая главного инженера, потом спросил:
— Вы мною очень недовольны?
— Что об этом говорить? — Фомичев досадливо пожал плечами. — Вино тебе сейчас в голову ударило. Не понимаю, как ты не можешь более решительно цех вести. Что это такое? Поставили новый свод, а вы еле-еле поднимаете проплав. Смотреть на вашу работу тошно.
— Владимир Иванович, растерялся я немного. Верно, растерялся. Такая авария! Ведь это у меня впервые.
— И что из этого следует?
— Я уж о себе стал хуже думать. Но сейчас мы беремся. Увидите, как в ближайшие дни все изменится.
— Посмотрим, посмотрим… Но торопитесь. Сейчас вы от всех отстаете.
В комнатах запели. Женские голоса вели песню, мужские ее подхватывали. Это была та песня, которую часто пели на фронте, в полку Фомичева. Ее пели счастливыми, звонкими голосами, и она звучала незнакомо.
Эта ночь и песня напоминали Фомичеву фронтовые ночи в лесу, ночи подготовки к наступлению. Он стоял и молча слушал, охваченный дорогими для него воспоминаниями.