Показался паровоз. Его грудь была украшена портретом Сталина, зеленью, алыми лентами. «Родина — мать, встречай сынов своих!» — было написано на вагонах. Медленно и осторожно паровоз протащил состав мимо вокзала. Владимир, свесившись, высматривал своих, и, увидев, замахал им рукой.
Чужие люди подхватывали загорелых, усатых солдат, целовали их в жесткие губы и тащили к трибуне на площади. Солдаты широким коридором сквозь толпу проходили на площадь, и уж тут шел разбор своих. От вокзала во все стороны расходились и разъезжались солдаты, окруженные родственниками, женами, детьми, знакомыми.
— Вот, батя, я и вернулся, — сказал Владимир, раскрывая объятия.
Как все просто! А как долго ждали этого часа в зимние вьюжные вечера и в майские тревожные белые ночи. Вот стоит он перед ними с орденами и медалями и нашивками ранений на широкой солдатской груди, поблескивая светлосерыми глазами и усмехаясь озоровато и уже сдвигая губы, чтобы отпустить какую-нибудь шутку.
— Здравствуй, Варя! — говорит он просто и целует ее в губы.
— Зинушка! — восклицает он. — А ведь я Сергея Ивановича в Берлине встретил. У парламента. Гвардии подполковник, — и целует ее.
— Фу, — говорит Зина, — от тебя водкой пахнет, — и счастливо смеется.
— Здравствуй, мама, — нежно говорит Владимир и обнимает мать, заглядывая ей в глаза, обведенные сеточкой морщин.
Дома Семен Семенович не мог усидеть на месте. Он вскакивал и шел на кухню, перекидывался двумя-тремя словами с женой, возвращался в комнаты и останавливался у дверей и долго смотрел на сына, потом шел на улицу и там думал, что вот сейчас вернется в дом, а сын сидит и никуда ему ехать не надо.
— Видел, видел Берлин? — чуть ли не в десятый раз спрашивал он. — Говоришь, только камни остались… Справедливо это! А! — удивленно восклицал он. — Где был! В Берлине!
Вот так суетясь, он присматривался к сыну. Как и что он? Какие у него планы на жизнь? Вот сидит и болтает с Варей, смеется. Хорошо! Уже взрослый, совсем взрослый, усы чернеют. А захочет ли в доменный пойти?
— А ты все еще в доменном? — вдруг спросил Владимир.
— А как уйдешь? Вы все — по заграницам. Кто же будет чугун давать?
Владимир о чем-то задумался.
И Семен Семенович, устав от беготни и волнений, присел, наконец, к столу и тоже задумался. Много ли времени прошло с тех пор, как пошли его дети в школу, потом стали выходить в люди…
Хорошие дети!..
Владимир поднялся и прошел в коридор. Все в том же месте висел отцовский рабочий костюм — брезентовая куртка, брюки — в рыжих опалинах. Кажется, что всю жизнь проходил отец в одной этой робе. Он и в детстве помнил его в таких же вот брюках и куртке, и все в опалинах.
А рядом на другом гвозде висел и его брезентовый костюм. Когда-то гвоздь вбили для Степана, а потом по наследству он перешел Владимиру. Владимир снял куртку с гвоздя и удивился — какая тяжелая. Он запустил руку в карман и даже засмеялся от удовольствия. Его табельный номер так и лежал в кармане. Так и лежал… Ждал хозяина с войны. А помнит ли он свой номер? Шестьсот восьмой…
Владимир посмотрел: точно.
— Моя бирка цела! — крикнул он счастливым голосом.
— А кто же ее возьмет, — отозвался отец. — Ведь сбежал ты тогда с завода. Ничего не сдал…
Владимир надел куртку. Она жала немного в плечах, но в общем еще могла ему послужить.
Так в этой куртке, надетой поверх новенькой гимнастерки, на которой горели начищенные ордена и медали, он вошел в комнату.
— Как — идет? — спросил он всех.
— Ты смотри, пожалуйста! — восхищенный отец поднялся со стула. — Ведь впору, а я чуть не отдал ее. Все стояли и смотрели на Владимира, а он похлопывая себя по бокам, обдергивал куртку и все смеялся or удовольствия.
Утром соседи увидели, как из дома вышли старый и молодой Клемёновы, оба в одинаковых рабочих спецовках, только один маленький, сухой, ступал, опираясь на палку, а второй — молодой, рослый, шагал уверенно, твердо ставя ногу всей подошвой.
Владимир подкинул жетон в руке, засмеялся и сказал:
— Вот удивятся, когда увидят, что опять этот номер висит.
Солнце вставало из-за горы, и маслянисто заблестели внизу покатые бока кауперов, и порозовело облако, стоявшее над заводом.
РУСЛО ДРЕВНЕЙ РЕКИ
Рассказ
Казалось, что узкой каменистой дороге не будет конца. Шагом плелась пегая лошадь, лениво отмахиваясь хвостом от наседавшего овода. Неподвижно стояли над лесами пухлые облака. Нещадно палило солнце, на стволах сосен сверкала растопленная, пряно пахнущая смола.