Что Кармаданов теперь-то жене скажет?
Ох, какие пустяки в башку лезут, когда тебя нежданно-негаданно натягивает твое же собственное начальство. Которому ты доверял, которое уважал…
И конечно, кончилось все просьбой оставить пока отчет и все прилагаемые к оному документы здесь, у Самого, для более глубокого и тщательного обдумывания и анализа, для осторожного наведения окольных справок ("У них же запуск на носу, ответственный, для европейцев – нельзя их сейчас нервировать…") и забыть о своих подозрениях впредь до особого распоряжения, уведомления, свистка…
Понятно. Скажут тебе "ату" – кусай, бухгалтер. Скажут "фу" – отползай, извинительно поджавши хвост и с надлежащей скромностью прискуливая: прощеньица просим-с, обознались… совсем не то-с имели в виду-с…
Запуск у них, значит…
Ясно, какой это запуск. Очередной кровный российский миллиард в Европу запускают на чей-то потаенный счет, и к бабке не ходи. Спорим – спутник до орбиты не долетит?
Этого Кармаданов, конечно, вслух не произнес. Смысла не было. Закончил на "Понятно" и, надув морду дисциплиной, с непроницаемо тупым видом откланялся.
Никак он подобной зуботычины не ожидал. Здесь, в своей же цитадели, в одном из последних оплотов… Тьфу, черт. Все, хватит быть дураком. Хватит.
Но чтобы Сам – крышевал…
Большому кораблю – большое плавание. Не кого-нибудь крышует, а освоение околоземного пространства. Земля – колыбель человечества, но нельзя же, в самом-то деле, вечно сидеть в колыбели, пора и на промысел, пора и о семье подумать…
Интересно, каков откат?
Мысль легко катила накатанной колеей…
Стало быть, думал он, выходя под праздничные лучи весеннего, уже почти летнего солнца, можем расслабиться и получить удовольствие. Все впустую. Зато теперь – свобода. Имеем право даже пивка попить.
Он походя взял бутылку якобы "Варштайнера" и по-простому употребил. Позорище. Гуляет средь бела дня, забыв машину на стоянке, взрослый солидный работник и прилюдно дует из горла.
И с виду позорище, и на вкус дрянь.
Он взял еще одну и оприходовал еще торопливей. Захотелось чего-то большого и чистого. Что называется, приникнуть к корням. Полечиться, сбить перехлестнувшую горло удушливую уверенность в том, что, кроме жулья и ворья, ничего в мире уж и не осталось. Кармаданов спустился в метро и доехал до остановки, которую про себя так и называл до сих пор "Площадь Ногина". Странно – как старик. Он, мол, Сталина видел… Нет, конечно, не видел, бог миловал. Но почему-то заклинило еще в ту пору, когда он ездил сюда чуть ли не каждый день по вечерам в течение нескольких месяцев – старательно умнел, работая в Исторической библиотеке. Три ха-ха. Думал науку двигать… А когда грянула демократия, Кармаданова после краткого восторга так перекосило от боли и жалости к тем, кто вкалывал-вкалывал, да и проснулся вдруг за бортом жизни, на свалке, никому не нужным приживалом в родной стране, и скороспелые хозяйчики в нос лишенцам кулачки суют, злорадно приговаривая: "Это ты просто жить не умеешь, совок!", и с наработанным на трибунах комсомольских райкомов пафосом трясут коротенькими пальчиками перед телекамерами: "Я своими руками заработал пятьдесят миллионов!" – так перекосило… А, что говорить, все тыщу раз говорено, языки в мозолях. Но в опера идти было и не по темпераменту, и не по физическим данным. Решил брать ворье единственным, что имел, – умом…
И вот чем все кончилось.
Воздух был похож на вздувшийся пузырь расплавленного стекла. По Маросейке перли валы машин. Теснота сбила их в единую груду так плотно, что казалось, это, урча и вонюче газуя, ползет какой-то нескончаемый ящер с панцирной ячеистой спиной – то приостанавливаясь переварить очередную живьем заглоченную писклявую мелочь, то снова пускаясь в многотонное перемещение. И сказал Господь змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и есть прах во все дни жизни твоей… Редко-редко мелькал со всех сторон затурканный отечественный уродец – все джипы, все "Лендроверы", все "мерсы" а то и "Феррари", а то и "Ламборгини". Москва – столица нашей Родины. Мила мыла "Вольво"…
Богатеет Отчизна. Вот только не платят почему-то никому, кто что-то производит. Платят только тем, кто перераспределяет кем-то уже произведенное. Или продает, что природа стране подарила. Чисто конкретно зона – кто при кухне, тот и сыт, а кто на лесоповале, тому известно что.
Он взял еще пива. Давненько он так не заводился. А пиво было теплым и омерзительным, как жизнь. Теплая такая. Не холодная, не горячая… Никакая.
Горькая.
Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, и пала на источники вод. Имя сей звезде Полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…
"А ведь я не был тут с тех самых пор", – сообразил Кармаданов и отхлебнул пива. Он свернул в Петроверигский переулок – двадцать лет назад тот был тоже Петроверигским, в этом наблюдалось постоянство.
Петроверигский медленным извивом втек в Старосадский. Это название тоже было вечным. И вот напротив – библиотека. Государственная публичная историческая… Сколько лишних слов.
Как там пахло книгами…
Как она облупилась, бедняга. Какая обшарпанная. Какие мутные окна. И заклеенные бумагой расколы стекол. Будто тут свалка, и сто лет никто не бывал… Будто война, и фугаска взорвалась неподалеку, а никому и дела нет, все вымерли…
Он так и не перешел Старосадского. Приблизиться к двери не осталось сил – он слишком хорошо помнил, как, пропуская именно в эту самую дверь юную, тоненькую, как камышинка, красавицу гимназической стати, познакомился с нею – с будущей своей женой. Которая пожелала ему нынче утром успеха, сказала: "Какой же ты молодца" – и чмокнула в щеку…
И тут он понял, что не может так просто смириться. Если у вас, подонки, такая война, что библиотеки разваливаются сами собой, то – на войне, как на войне.
В голове уже шумело, и море было несколько по колено. Кармаданов аккуратно поставил пустую бутылку на заплеванный тротуар, аккуратно вытер губы тыльной стороной ладони и достал мобильник.
С Валькой Бабцевым они корефанили еще с восьмого класса. Одно время даже всерьез дружили. Восторженные юнцы, трепещущие от близкого торжества светлого будущего, съезжались день у Кармаданова, день у Бабцева, и вместе смотрели первый съезд горбачевского Верховного Совета, даже лекции мотали из-за этой бодяги – каждый свои. Где-то с середины девяностых несколько разошлись – уж больно неистово Валька клеймил зверства федералов в свободолюбивой, невинно поруганной Чечне. Он тогда сильно пошел в гору – золотое перо демократии; каких-то иностранных премий кучу нахватал, летал в Европу бесперечь… Но был все равно славный, честный, забронзовел совсем немножко; многие, куда менее именитые, надували щеки куда толще и только этим, по сути, и брали. Хотя, конечно, ругал все, что положено; свертывание реформ, насилие над бизнесом, тупость и лицемерие почвенников, мракобесие православия, государственную поддержку русского национализма, произвол спецслужб, нарушения прав человека… Стандартный набор "Собери сам".
Про воров, правда, писал мало – мелко это было для него.
Но тут – как раз ему по росту: не просто воры, а воры государственные, да еще и не в нефтянке какой-нибудь, всем приевшейся, а на космодроме. Кто еще наилучшим образом лягнет государство, ничего не проверяя и всю душу вкладывая в этот страстный акт?
И когда ответил в трубке донельзя недовольный Валькин голос, Кармаданов, наскоро поздоровавшись и даже не политесничая в стиле: "Как жив-здоров? А жена? Есть пять минут поговорить?", жахнул сразу:
– Слушай, тут такое дело… Срочно надо встретиться. Почему? Потому что есть взрывной материал.
Позже, вспоминая и анализируя импульсивные свои действия в тот день – хотя зачем было их анализировать задним числом, он и сам не знал, после драки кулаками ведь не машут, – Кармаданов иногда спрашивал себя: неужели, если бы не три пива натощак, он бы как-то молча, внутри себя смикшировал полученную плюху и ничего бы не случилось?