— Это хорошо, — старик вздохнул. — Потому, что гадание завершено, и смысла длить его нету. Назови ее Литиэль, Дева-Пепел, потому, что пепел у нее позади и пепел впереди — ничего другого, лишь бесплодные поиски теней прошлого и пустота.
— Дедушка, я взяла на себя заботу.
— Ну и дура. Все равно пользы не будет — эх… ей-Эру, милосерднее было бы утопить.
— Дедушка!
— Пеплу не стать вновь огнем, — ведун сожалеюще покачал головой. — Но ежели ты так решила… действуй. Воспитывай, учи. Вдруг что-нибудь да получится…
***
Память равняется слову «боль».
Жизнь равняется слову «сон».
Сон — и дурман, от которого она очнулась в предсмертьи.
Стоило ли позволять измученному сознанию обмануться последним виденьем — чтобы очнуться в ясном уме, медленно осознавая: вот это мой дом, вот это мой муж, а вот это я… мое мертвое тело.
«…О, проклятая память моя, прорастающая из-под пепла!..»
Казалось — это лишь бред, видение того, что не может случиться, видение, которому она не верит — нет, нет, это страх говорит во мне, а не дар! — и принимает чашу терпкого вина из рук любимого. Что-то в ней видит, как дрожит отражение в светлых глазах, как нервны движения рук, как неестественны улыбка и голос, что-то в ней кричит: брось чашу, урони, разлей, неловкая, отойди, не слушай — и будет тяжек твой путь, болью наполнен, углями костра, ледяной вьюгой, железом острым и горьким ядом. Но будет ясен твой путь, которым пройдешь ты, шагнув на звездную дорогу от стен Аст Ахэ, тебе отворят двери вражеский клинок или стрела, и из жизни в жизнь ты пойдешь, оставляя след в душах, храня и передавая память, будешь, как маленький муравей, носить по песчинке, и поднимется гора до самого неба, до Стены Ночи, и падут оковы любимого твоего, и исцелятся раны, и пойдете — рука в руке, по живой земле, древней и юной, Возлюбивший Мир и Хранящая Мир…
И лязгом железа упало — нет.
«Мрак и туман вокруг, куда бы я ни смотрела. Мрак и туман — и я не вижу пути. Что стало со мной?»
Что же ты сделал со мной, Тано? Неужели вина моя столь тяжела? Куда я пришла не по своей воле, куда мне идти теперь? Не вижу пути — лишь память осталась, горькая память, рвет сердце — лица, лица, лица, мертвые лица и кровь…
«Мне больно, Тано».
Ежась, словно от неощутимого холода, она глядит на себя. Свое же лицо ей кажется почти незнакомым, и этот мужчина, упавший на край кровати… муж? Нервно вздрагивая, она отшатывается назад, когда вспоминает их ночи, и что-то чужое рождается в сердце. Что-то похожее на холодный комок тающего снега…
«Холодно, Тано».
Хочется пожалеть его, влюбленного в отражение луны, в вишневый цвет и утренний туман — но и жалости нет, лишь холод в груди, и холод целует пальцы, и она стоит — камнем стоит, а коснуться бы седой головы нестарого еще человека, подарившего ей свое сердце, утешить бы тихим шепотом из-за грани — да разве выйдет — после бездумных слов ее-еще-живущей?
«Стыдно мне, Тано».
Она опускает голову, отворачиваясь глядит в окно — туман подступает к дому.
Она не видит пути.
========== Часть 7 ==========
— Лита, ты приготовила травы?
— Да, тетушка.
— Хорошо. Помоги мне перебрать ягоды, и можешь идти гулять.
— Да, тетушка.
— Только не уходи далеко от дома.
— Да, тетушка.
И все. Два слова в ответ — да и только.
Морэндис устало вздохнула. Когда десять лет назад она приняла решение обучить девочку-чужачку, то не думала, что это будет так…
Поначалу все было легко — девочка быстро росла, не капризничала, ничего не требовала и не просила, не говорила странных слов, не задавала неудобных вопросов и не противоречила, когда ведьма рассказывала ей эльфийские легенды о победе над Морготом. Балроги побери, она даже не болела ни разу, хоть и выглядела болезненно маленькой и тощей, и ела, как птичка. На эльфийских детей такое тоже было не похоже — наставница говорила, что маленькие эльдар не сильно отличаются от человеческих детей, конечно, здоровых и сытых.
Послушное дитя, тихое, словно тень. А еще на лету схватывающее чтение, письменность и счет, лекарскую науку, наречия квенья и синдарин… а еще она совершенно не скучала о матери, покинувшей домик ведьмы ради служения Храму. Не задавала вопросов, не просилась к ней, как делали бы обычные дети…
Отчасти Морэндис этому радовалась. В последнее время у нее было много дел — неподалеку строили святилище и оттуда, что ни день, шли люди с ушибами и ссадинами. Литиэль помогала уже весьма ловко, готовила травяные смеси и примочки, подавала повязки и инструменты — словом, делала посильную для своих лет работу. Но делала ее с таким равнодушием, с каким падают с крыши капли осенней мороси. Худенькое личико не улыбалось и не хмурилось еще ни разу — и Морэндис была уверена, что такое бесстрастие происходило не от серьезности, но от равнодушия.
Вот и сейчас — сидит истуканом, лишь маленькие пальчики мелькают над миской сушеной брусники. Она никогда не выказывала живого интереса к занятиям, которыми пыталась увлечь ее Морэндис, любое дело выполняя старательно и усердно, но не выказывала и неудовольствия — не кривилась в отвращении, видя язвы, гной, открытые раны… она могла бы стать отличным лекарем, если подумать…
А могла бы — отличным убийцей.
Несколько недель назад к месту нового святилища приехали две молодые женщины в новеньких мантиях из беленого льна — одеждах служительниц Единого, но с зелеными перышками, вплетенными в косы. Ходили по деревням, рассказывали новости, расспрашивали людей, и в особенности, детей. Добрались и до Литы — и девочка совершенно их очаровала. За нее Морэндис сулили большие деньги — и чтобы отстали, пришлось пригрозить разбирательством в Круге. Впрочем, без добычи зимородки не ушли, забрав в учение двух девочек из ближних деревень.
Эх… а родители, небось, думают, что отдали детей в чистое и легкое дело… знала ведьма, как учат в Гнезде. Точнее — узнала, когда во время старой поездки в город Короля пообщалась с женщиной из «птиц». Она и впрямь была чем-то похожа на маленькую Литиэль, только ее бесстрастие и спокойствие не были врожденными, и происходили от воспитания.
Тогда Морэндис серьезно раздумывала над тем, нужны ли людям в благословенной Эленне такие, прямо сказать, орочьи традиции, как обучение «зимородков». Впрочем, поразмыслив, поняла: именно сейчас, в мирной земле, окруженной не врагами, а ласковым морем, они нужны даже более, чем прежде. И лучше, если держать их в руках будет новосозданный Храм Единого, а не всякий, кто заплатит деньги.
Но это не значило, что женщина не досадовала на несовершенство мира, где даже в благословенной земле, по соседству с Богами, власти не обойтись без шпионов и наемных убийц. Забавно выходит, кстати, теперь она сама — власть, маленькая, но все же не какая-то там лекарка, а служительница Единого! Ведьма улыбнулась, припомнив слова матери.
В последние годы госпожа Дайгрет занималась проповедничеством — бродила по стране, рассказывая людям о Богах, ибо многие эдайн до сих пор имели очень слабое представление о тех, кому посвящали молитвы. Учитывая то, что занималась она этим в компании прибывших из Валинора эльдар, зрелище было невообразимое: похожая на орка старуха в белых одеждах и три златоволосых красавца за спиной. Матушку такое очень забавляло.
Жизнь самой Морэндис не сильно изменилась с изменением статуса. Она по-прежнему лечила людей из соседних деревень, только лишь перед началом работы читая молитву Эстэ. Так поступала и Литиэль — тетушка сказала молиться, она и молилась. А сказала бы на голову встать — и встала бы.
Размышляя об этом, ведьма решила, что отношение воспитанницы к миру похоже на отношение рыбы к цветам – может быть, рыба знает о существовании цветов, но это ее никак не касается.
И Литиэль часто вела себя так, словно мир с ней не соприкасается. Она его словно не замечала, погруженная глубоко в себя — Морэндис дивилась на это. Знала она детей, с кем не хотели играть сверстники, но детей, не желающих играть, точнее даже, не замечающих других детей, ей прежде не встречалось. Притом, девочка не была слабой на голову — игры ее просто не интересовали. Почтенный Дагмор был прав — хоть и не прав одновременно. С Литиэль было тяжело.