— Че не спишь? — Квадрат только укладывался. — Перечифирил с непривычки?
— Какое там!.. Зуб, зараза, ноет…
Все же изумительная у Слепухина реакция, просто звериное какое-то чутье — не сказать ничего, могущего усомнить кого-то в его пружинной правильности. Вот ведь со сном этим: ну, и перечифирил, подумаешь… это еще не косяк, но лучше и от этого «еще не» подальше… Кто же тебе, например, в чем серьезном доверит, если ты собой даже управить не можешь. Сегодня перечифирил, завтра переел… это же все не просто так, а от жадности, от заглотной страсти все захапать немедля… Значит, сам в себя не веришь, значит, и серьезный косяк упороть можешь. А тут вот — зуб ноет, и все в порядке… Надо бы, конечно, что другое сказать — теперь вот накаркаешь, еще и вправду измучаешься зубами…
Нет, не зря Слепухин с первых самых шагов «руки за спину» старательно всовывал себя в жестковатые латы этакого веселого волка, не позволяя расслабиться в более мягкий и не столь напряженный образ. Теперь-то видно, что каждый его шаг здесь — точненько приходился на стрелочную прямую к нынешней удаче. Даже вспомнить смешно, как его размазывали недавно еще отчаянье и сомнения…
Уже то одно, что загремел Слепухин не по какой-то там плевой статье, а за мошенничество, — это одно определило его здесь (впрочем, статья-статьей, но если сам пролопушишь — никакая статья не прикроет).
А как упрямо, без продыха буквально Слепухин следил, чтобы не уступать кому ни попадя дорогу!.. Даже забавно, как он вначале норовил с чаплаком нестись, громко предупреждая вроде бы, чтоб не ошпарить случайно… потому нащупал стремительную проходку, как бы задумавшись, как бы размышляя, но не мечтательно там, не размазанно, а чуть поугрюмее, глаза прищуря… Да и уступая кому следует, всегда умудрялся приостановить для разговора или для шуточки, но чтобы не выглядело совсем уж уступчиво…
Нет, раньше еще, отмучившись только-только тяжким этапом, Слепухин ловко сделал свой первый в зоне шаг. Не зря впитывал он все базары повторников — представлял, в общем, каково здесь будет. Пока другие себе мечтали избавиться от тюремной маятной пустоты, уговаривали друг друга, что в зоне наконец заживут — как же, тут тебе и кино крутят, и телевизоры в бараках, и то, и се (может, на самом-то деле заглушали всеми этими уговорами страх, чувствуя уже возможную цену телевизорам ихним, догадываясь, что тюремная скука — не самое еще плохое… здесь вот не соскучишься)… тогда еще Слепухин примеривал тяжкую ношу свежего этапника, долгий испытательный срок, когда присматриваются к тебе с разных сторон, когда шпыняют и всерьез, и проверочно, когда курить только на улице в уборной и даже к шконке своей подходить, когда позволят… Ох, а шконка-то будет на пике, у дверей самых поначалу… Никак это Слепухина не устраивало, особенно после устоявшегося довольно авторитетного положения в камере. Нет, не радовался Слепухин телевизору, все изворачивал фантазии, как сразу же определиться половчее, и не зря изводился — удумал, и рискнул, и получилось…
Хорошо, что здесь раскидывал этап по отрядам сам хозяин. Не успеет зайти один, как уже следующего — и выскакивают ошпаренно друг за другом. Главное было Слепухину не переборщить. Вызвали его, он и закрутил: хозяин сначала в матюки, что, мол, молчит Слепухин, не докладывает по-положенному метрику свою: фамилию, статью и прочее…
— Слепухин я… позвольте, гражданин начальник, сделать важное признание, очень важное… — и грудь ходуном, и губы дрожат, и не игрушечно даже — вправду ведь мандраж напал. — Я тут долго, думал, все решал, чтобы по-правильному было… В общем, не хочу я участвовать в передаче пятаков и анаши (длинный майор сразу ноздрю раздул, и медицинский майоришко чуть очки не стряхнул, крутанувшись) — … ну, чай там я бы, может, и согласился — все же пища, но анашу, да еще крупную партию!.. считаю неправильно это…
Выбил все-таки себе паузу в конвейерном занятии хозяина. Теперь можно и не гнать так, теперь и потянуть немного.
— Закурить дозвольте, ради бога — простите, но никак успокоиться не могу, все решался, все думал, что правильней…
Хозяин и сигареточку дал, и усадил, и успокоительно повел издали о честной жизни и труде — умочиться только, как он отца родного представлять начал. Делом даже внимательно зашуршал, вник наконец-то в дело…