Слепухин подошел к Максиму, который за соседним с его штампом ловко перебирал руками в бесперебойно чавкающей пасти чудовища. Дождавшись, когда руки выскользнут из шмякающей челюсти, чтобы передвинуть поближе новую стопку железных полос — пищи мастодонта, Слепухин тронул Максима за плечо и руками-губами-глазами условился о перекуре. Теперь найти кого-нибудь на подмену Максиму — и порядок.
Отрядник определил за штампы в первую очередь самых для себя в бригаде ненавистных. Сесть на штамп — это по первому же взморгу отрядного или кого другого — на кичу. Всей остановки только на обрыдлую необходимость оформления соответствующей бумаги при появлении соответствующего позыва. На каждом штампе (и на слепухинском тоже) норма установлена в шесть тысяч фигушечек (у Слепухина — кругленьких), которые откусывает из длинных полос тупая железная животина. Выбивает Слепухин только три с половиной и все — около того: чуток туда, чуток сюда. Когда-то давно Слепухин опробовал свою животину на максимум, уговорившись, конечно, с бугром, что больше ежедневных трех с половиной отмечено не будет, уйдет про запас. Заклинив все кнопки и добившись равномерно чавканья (в секунду одно), приспособив чертяку бесперебойно подавать полосы под правую руку и другого — забирать фигушечки из-под левой, Слепухин, не разгибаясь, фокусничал полсмены без продыху. Результат — две триста, значит, в смену все равно норму не вытянуть, хоть сам клацай в помощь.
Так и получалось, что любой сидящий на штампе сидит почти уже в подвале (уклонение от выполнения производственного задания). Ну, а если что-то разладилось в железных внутренностях ископаемого — тогда прямиком и без бумаг даже — потом оформят (уклонение с изломом необходимых органов).
Когда-то Слепухина угнетала невозможность придумать разумного применения хреновинкам, им же производимым (да и тем, что с других штампов — не придумывалось), разве что сама железная полоса после протягивания сквозь зубастую пасть штампа могла сгодиться на ажурные ограды — такой кружевной выделки она становилась. Потом он увидел как-то в дальнем конце промзоны, где прессуют в ровненькие кубы разные металлические отходы, свои хреновушки — их он бы и спросонья опознал. Шварк… и из внушительной горы — ровнехонький куб вмятых друг в друга, уже неразрывно родимых кругляшей… Да, надо быть сильно прибабахнутым, чтобы хоть какое-то время среди гибельного многообразия жизненно необходимых интересов сохранять праздно-любопытствующий интерес к дальнейшей судьбе каких-то кругленьких хреновинок…
Натужно изогнутый Угорь приволок к подножию штампа порцию железных полос и швырнул освобожденно. Полосы бесшумно устраивались лежать поудобнее, пока Угорь отдышивался.
Слепухин быстренько растолковал Угрю требуемое, показывая на Максима, но тупорылый Угорь ухватил прилегшие было полосы и поволок их к штампу Максима. Слепухин пошел следом и уже на месте без лишних объяснений усадил Угря перед мордой чудища.
Устроились Максим со Слепухиным в том же вытолканном из соседнего цеха вагончике у окошка, чтобы по быстроте мелькания вокруг вовремя угадать начало утренней псовой охоты.
Слепухину не столько надо было что-то там понять, сколько высказать Максиму свое расположение, чтобы не отчеркивал он Слепухина от себя той же чертой, что и Квадрата… Но и от семейника не собирался Слепухин отступаться и, может, даже получится примирить Максима с Квадратом.
— Объясни мне кратенько, — Слепухин поднес Максиму огонек, — на что ты надеешься?.. Ведь сам говорил — все псы одинаковы, и все они — псы?