— Никакого такого колдовства… я не потерплю, а разговоров — тем более, — вдалбливал хозяин отрядному. — Или, может, по науке что не так? Скажи свое мнение, медицина, чего примолк?..
— Ну какое может быть колдовство? — махнул рукой майор со змейками в петлицах.
— А, да что твоя наука понимает? Ты мне болячку вон простую извести не можешь… Значит, так, — хозяин снова уставился в отрядного. — Получи на петуха своего валенки и что там еще есть для теплоты и пристрой куда-нибудь.
Совсем уж лениво хозяин уцепил, наверное, последний из жужжавших возле искривленный придаток и шлепнул его совершенно беззлобно в лейтенанта, но тот и стряхнуть не посмел даже — так и выпятился с прилипшим к уху ошметком.
В комнате остались трое офицеров, и по расстегнутым шинелям и довольно-таки вольным движениям было понятно, что никакой особой стрельбы более не ожидается. Хозяин присел на самый краешек стула и как начал морщиться, приседая еще, так и продолжал, уткнувшись уже в бумаги. Майор-медик, стараясь не помешать полковнику шумом, там же за барьером наливал себе чай. Оставшиеся двое уселись ожидать хозяина от его бумажных занятий.
Слепухин совсем уже отошел и сначала медленно — пробно, — а потом, входя в прежний режим, закружил по комнате.
Длинный майор все никак не мог пристроиться, все скрипел стулом, не в силах выдержать такое вот томительное пустое время. Слепухин качнулся к нему, привлекаемый его нетерпением. Однако обжиться в этом прелюбопытнейшем экземпляре было не так уж просто. Заместитель хозяина по режиму, дедушка-Слепухин более всего походил на до предела захламленный дом из каких-нибудь негритянских трущоб (по крайней мере как сам же дедушка эти трущобы представлял) — многочисленные клетушки, никак не связанные друг с другом, глухие чуланы с неожиданными дырами в трухлявых стенах, все время натыкаешься совершенно неожиданно на совсем неожиданное… Можно только восхищаться, чего не понатаскал режимник в себя за долгие свои годы, продолжая и сейчас ту же таску с неутомимостью прыщавого курсанта…
Главное, что тут же захватило Слепухина, — неуемная фантазия режимника, которая нисколечки не поистрепалась за почти уже сорок лет энергичной службы, а наоборот, поистрепала, поизмотала всех и все своим молодцеватым сквозняком. Сейчас майор всей штормовой силой своей фантазии пытался вылепить замечательный подвиг с обязательным воспитательным и назидательным окрасом. Это не был первый подвиг в его жизни, но это должен был быть подвиг в духе времени (как и прежние — в духе своего времени), подвиг, который так и притягивался на цветастый разворот иллюстрированного журнала. И название большими буквами, что-то вроде: Краткий рассказ о том, как заместитель начальника ИТУ по режимно-оперативной работе, который за сорок лет беспорочной службы… ну и так далее, в общем, спас жизнь неисправимому и отторгнутому от общества отбросу, проявив истинное милосердие пламенного чекиста… — ну и дальше в том же духе. А потом мелким шрифтом и подробно, как заместитель начальника ИТУ по режимно-оперативной работе (здесь можно портрет в строгом плане, впрочем, лучше — полустрогом, с улыбкой… не забыть зубы вставить…). В общем, авария там или просто драка… сам принес на руках в медчасть (желательно, чтобы мразь попалась маленькая и жалкая), отдал свою кровь… нет, кровь — это слишком, пусть лучше кожу после ожога с моей задницы ему на морду… нет, в этом и вправду что-то есть: с задницы чекиста на рожу преступной мрази… даже символ, пожалуй?..
— Ты чего это развеселился?
— Да нет, Васильич, это я вспомнил тут, — утихомирил себя майор-Слепухин.
— Вспомнил он, — хозяин еще раз с подозрением глянул на своего зама. — Весело ему…
В общем, майор-Слепухин хорошо себе представлял эту статью в журнале, ну, детали разные он, конечно, недодумал сразу все, но в целом — поучительный должен быть матерьял и как раз в духе нынешних призывов к милосердию и заодно как бы смывает разные мерзкие намеки на всю их службу, в которой, конечно, встречаются тоже всякие… вернее, встречались…
Где-то в замореженном закоулке уже долгие годы лежал непогребенный и даже не оплаканный еще единственный сын. Его нашли по весне, когда сошел снег, искромсанного, видимо, в предупреждение отцу (или в отместку), но в то время был занят каким-то очень важным соображением по полному искоренению преступного мира с помощью остроумного психологического воздействия с помощью остроумия… В общем, главное — раздавить всякие их о себе воображения: мол, я! я! Я-те и то! я-те и это! раздавить и выдавить всю эту гниль, но не голой силой, а по-умному… так сделать, чтобы они этот гнойник сами себе выдавливали, а здесь лучше всего — смех…