Долдон и Боря дружно защелкали бичами команд вокруг Слепухина, не решаясь хлестануть прицельно, режимник затарабанил свое, помогая остальным вытолкать Слепухина из дежурки:
— Раньше-то, раньше-то с колдунами как? Чик-чик — и на костер, на костер… А теперь — все для вас, все, что можно… валенки вот и забота… не цените — не цените заботу, не довольны, все залупаетесь, а если бы на костер — запрыгали бы, запрыгали, да поздно…
Слепухин прислонился в коридоре, не решаясь оттолкнуть стену и качнуться к выходу, вывалить себя в колючие рывки снежной завихри.
Стена за спиной Слепухина выгибалась и вибрировала напирающими изнутри голосами, и теперь уже оторваться от нее было просто опасно — без упора с этой стороны толстая кирпичная кладка лопнет, засыпая узкий коридор тяжелыми кирпичами и погребая Слепухина каменным обвалом.
— Я тебе, Савва Семенович, честно скажу — не верю я во все эти знахарские штучки, — уговорливо журчал голос майора медицины, — но если ты действительно можешь облегчить страдания — твоя первейшая обязанность…
— Нету у меня никаких обязанностей. Не-ту. Я за свои врачевания срок тяну. Ваши умники то самое облегчение страданий назвали преступлением, а ты меня, Петрович, значит, на преступление толкаешь.
— Но ты же все равно, как я слыхал, лечишь тайком.
— Я людей лечу. Лю-дей. Не ветеринар я.
— Ах ты, гниль вонючая, — заколотилась стена под голосом хозяина… — С тобой, значит, по-человечески говоришь, а ты, значит, совсем забылся… Людей он лечит! А ну прекрати дурочку валять, а не то ты у меня нахлебаешься дерьмом по самые ноздри.
— Уже нахлебался.
— Это ты про боксик, что ли? — хозяин засмеялся, пофыркивая. — Тебе этот боксик раем покажется, если за ум не возьмешься. Воровского духа набрался, пердун старый… Я тебе этот дух вышибу так, что кости станут наперегонки из очка выпрыгивать…
— Ну сам подумай, — снова зажурчал майор, — зачем тебе на неприятности нарываться? Место у тебя — любому на зависть. Сидишь себе тихо, дай бог каждому, а отсидишь — и расстанемся по-доброму.
— Ты, может, воображаешь себе, что нам про твои макли ничего не известно? — стена снова предельно выгнулась. — Думаешь, никто не знает, как ты чаи в своей конуре распиваешь, как ты метлой метешь, что взбредет? Или думаешь, закон не для тебя писан? Забыл, как на киче? Новый срок хочешь схлопотать?
— Вот и я говорю, Савва Семенович, брось ты эти глупости, — вступил в паузу Петрович, — тебе о воле думать надо. Выйти надо отсюда живым и здоровым и забыть все: ты нас не знаешь, мы — тебя…
— Эх, было бы куда деться, чтобы вас не знать!.. Есть ли где место, чтобы забыть вас всех и в глаза не видеть и слыхом не слыхать!?
— Вот то-то… Таким, как ты, нет и не будет места на нашей земле, — хозяин начал закручиваться в воспитательный вираж. — Ты против народа пошел, а мы не позволим тебе — против народа, мы защитим народ от тебя потому, что народ — это мы, и поэтому мы всюду, мы — везде…
— Не-ет, вы — не народ. Эдак, пожалуй, и глист может подумать о себе, что он и есть человек, и дерьмо, которое в каждом накопляется, может возомнить, что для этого лишь накопления живет человек… Вы везде, но вы — не народ. Вам, конечно, хочется захватить все тело, заполнить все что можно собой, но есть предел в теле и для глистов и для дерьма, дальше уже — смерть.
Затрещали, задвигались кирпичи, зашуршала штукатурка, а изнутри все стукались в стену удары неясных звуков и еще какие-то мягкие, будто мешком колотили. Один лишь голос Петровича пытался спасти стену от разрушения, увещевая и смягчая напор. Слепухин попробовал бежать, но стена вспучивалась по всей длине, не выпуская его из коридора, и не о том, как выбраться отсюда, колотился уже Слепухин, а о том, чтобы не расплющило его между двумя кирпичными стенами…