Так вот почему в жизни этих его уродцев слово «нечаянно» никогда не охраняет их оправданием и всегда — наоборот даже, всегда повод для большой расправы. Нечаянно — значит дурак, значит — совсем тупорылый, значит — попросту опасен для остальных…
Слепухин двинулся дальше вдоль стены и, свернув еще раз, признал это место. Здесь каждую зиму чьим-то неизбывным упрямством возобновлялось бесконечное строительство новой бани. Однако всем было понятно, что бане этой не суждено выбраться из развалил стройки, во-первых, потому, что всегда оказывалось — получается она много меньше необходимой из-за опять возросшего числа туземцев, а во-вторых, и нужна-то эта баня только во исполнение изредка вспоминаемой инструкции, ведь никому и в голову не придет, что в бане той туземцев будут мыть — что им здесь, «санатория курортная»?.. Ну, а во исполнение инструкции вполне достаточно и не самой бани, а ее стройки… Сейчас снова с сотню туземцев, вытянувшись пунктирной линией, прирывали к старым стенам траншею нового фундамента. Издали казалось, что все они заняты в страшноватой пантомиме — ни одного звука не выплескивало в стороны от них. Но хотя копохалась в траншее вторая смена и весь трудовой день еще поджидал их нераспечатанным за воротами промзоны, хотя это вот строительство было всего лишь общественным трудом и вроде бы и не очень обязательным, все равно — люди зарывались все глубже в траншею прямо на глазах. Поразительный секрет, выворачивающий сейчас перед Слепухиным груды мерзлой земли трудового энтузиазма, совсем не в сознательности аборигенов, жаждущих отгрохать баню для будущих поколений. Скорее всего, прыгающий журавлино вдоль траншеи режимник — которому до всего есть дело и на все вспухают идеи — отмерил бедолагам урок по длине и глубине и устроил гонку «без последнего»…
Слепухин радовался, что ему так легко удается все схватить и во всем разобраться, хотя и смущало то обстоятельство, что от схватчивости его не проясняется то главное, в чем теперь-то ему и нужда… Он двинулся мимо ледокопов у самой стены, незаметный здесь для порхающего с заткнутым под ремень полами шинели режимника.
Впритык к стене распаренно вкручивались в землю обстоятельный прагматик с прикипевшим к рукам ломом и изгибистый романтик, джигитующий штыковой лопатой. На Слепухина туземцы не отвлекались, но успели подосадовать, что никак не выходит послабить себе, приставив взамен к работе этого очумелого шкварного (вот убрался бы режимник, тогда бы…).
Дветыщитристатри — дветыщитристачетыре… — не сбиваясь, отщелкивал прагматик, не утруждая губ, глубоко внутри за подернутыми мутью глазами. Кто-то забытый рассказал ему, что, если от завтрака отсчитать семь раз по четыре тысячи — настанет обед, а от обеда отсчитать четыре раза — дадут ужин, а потом еще пять раз — конец работы во вторую смену (можно было и еще как-то считать, чтобы сначала на полсрока, потом до звонка, но этого уже не вспомнить). Прагматик считал все время и, дощелкав до четырех тысяч, перекладывал специальную палочку из левого кармана телогрейки в правый. Сейчас в правом ровненько лежали, согревая душу, пять палочек и, значит, до обеда сегодня он доживет.
Слепухин посочувствовал бедолаге, которого так подло обштопал какой-то прибабахнутый слепухин в незапамятный день. Ведь и те, кто приставлен командовать обеды, ужины и съем с работы — они тоже прекрасно осведомлены о возможности такого счета и нарочно каждый день изматывают душу, заставляя досчитываться до одной, двух или даже трех лишних палочек. Нет, отдых и еда так вот запросто не дается, так и любой дурик сумеет: считай себе и поплевывай… Ты сначала истерпи до донышка отпущенные на сегодня силы — тогда заслужил. А если палочки перекладываешь, вот тебе — истерпи на одну лишнюю — не взвыл еще? тогда опять на одну…
Романтик понравился Слепухину больше, хоть и ошпарил неожиданно расплывшимися на весь глаз шальными зрачками. Не было ни земли этой, ни лопаты — он жил вперед, изживая всю малость отпущенного ему запаса души. Жил он после звонка и до конца под щедрым солнцем кавказского пляжа — загорелый, мускулистый, в суете красивых и холеных тел. Там он не только жил, но и работал, потому что после этого всего никто ни к какой иной работе его уже не приставит. Романтик пристально высматривал среди отдыхающих одинокого командировочного лопуха с приличным лаптем бумажника и, выждав необходимое (а ждать он умел, чему иному — нет, но ждать его научили), главное — выждав, подплывал к нему в море и увлекал дальше (плавать романтик тоже умел — потому и выбрал на будущее такую вот жизнь). Утопить дурика — дело плевое, не булькнет даже, но вот как потом упрятывать? Что-то надо привязать и, значит, брать с собой свинцовые грузы, а лучше всего мастерить сразу пояса из свинцовых пластин — на плавках даже красиво, и никто не допрет, а потом пояс этот на лопухе застегнуть — и готово. Вечер в ресторане, конечно — ух… здесь романтик начинал задыхаться и побыстрее выворачивался к деловым соображениям. Ночью пояса сооружать — живи да радуйся!..