Когда вышел на открытое место, чуть перевел дух. Уже светился в ночном небе купол Гур-Эмира, и было рукой подать до мавзолея Рухабад и Ханаки, за которыми начиналась улица, где под старым абрикосом стоял его дом.
— Живешь в одном месте, — ворчал он, постукивая посохом, — контору держишь в другом, а в гости ходишь к самому базару. Что за жизнь такая пошла? И ограбить могут, и убить…
И словно в подтверждение самых страшных его опасений где-то совсем рядом раздался истошный нечеловеческий крик:
— За что? За что? Что я сдела-а-а-л?!
Меняла метнулся в арку маленькой старой мечети и притаился, всем телом прижавшись к нагретым за день изразцам.
Человек продолжал вопить, но его заглушила сердитая ругань, шарканье и какой-то тяжелый шелест и скрип, будто волочили по земле мешки.
«Тащут кого-то, а он упирается», — догадался меняла и еще глубже ушел в спасительную темень айвана. Затаился.
Наконец он увидел двух стражников, которые, путаясь ногами в свисающих до земли саблях и гремя щитами, с проклятиями волокли кого-то за руки. Ноги несчастного подгибались в коленях и тащились по земле.
«Значит, есть за что, — удовлетворенно подумал меняла. — Может, это разбойник, который нападает на ночных одиноких прохожих».
Таких разбойников, а еще лихих грабителей, срывающих замки с дверей контор и лавок, он больше всего на свете боялся и ненавидел.
На шум, позвякивая доспехами, прибежал с ближней улицы еще один ночной дозор.
«В глухие места города небось не ходят, — подумал меняла. — Все здесь собрались, где просторно и тихо. Дармоеды проклятые! Ишь, какие шеи отъели, все равно как у почтенного рыбника!»
В дозоре было трое: впереди в богатой шелковой чалме и с одной только саблей, наверное, начальник, сзади два стражника при саблях и щитах. Один из них нес сильно чадящий факел. В красноватом мятущемся свете могучие шеи стражников и впрямь казались налитыми кровью.
— Что тут у вас происходит? — строго спросил начальник.
— Да вот тут, господин… — начал было стражник, но голос его перекрыл отчаянный вопль.
— А ну заткни глотку! — рявкнул начальник. — Не то тебе тут же отрубят башку.
Человек сразу замолк и только икал, тихонечко подвывая.
— Он говорил, если сын встает на отца…
— Замолчи! — остановил стражника начальник. — Потом расскажешь, что он говорил.
— И еще он говорил, что сиятельный хаким… — рвался высказаться дозорный.
— Потом! — вновь оборвал его начальник. — Вы все правильно делаете. Незачем только шум поднимать.
Ведите его! А ты им помоги, — обернулся он к одному из своих.
Втроем стражники быстро управились с задержанным и, заломив ему за спину руки, уже не потащили, а повели к Синему дворцу в караулку.
Когда они миновали арку, в которой таился меняла, тот увидел освещенное факелом лицо задержанного и узнал кроткого, улыбчивого Махмуда-сундучника, у которого не далее как на прошлой неделе заказал новый, обитый железом сундук с особым запором.
«Не видать мне теперь моего сундука», — подумал меняла и хотел уже выйти из арки, чтобы продолжить путь. Но тут он услышал тихие шаги и юркнул обратно.
Мимо прошел человек с книгой под мышкой — не то мулла, не то ученик медресе, а может, и писец. По тому, как он крался за стражниками, уведшими несчастного Махмуда, догадливый меняла смекнул, что у него в этом деле свой интерес.
«Дожили, нечего сказать…», — вздохнул про себя меняла, и, когда стихли крадущиеся шаги в переулке, посох его снова застучал по растрескавшейся от сухости и жары каменной глине.
XII
В мир пришел я, но не было небо встревожено.
Умер я, но сиянье светил не умножено.
И никто не сказал мне — зачем я рожден
И зачем второпях моя жизнь уничтожена?
лугбек не спешил. Поредевший отряд его далеко растянулся по дороге. Чтобы дать отдых своему ахалтекинцу, мирза пересел на арабского скакуна. Высокое, обитое сафьяном персидское седло с острой лукой, ковровый чепрак и серебряная чеканная сбруя — последние отличия повелителя Мавераннахра от любого из его нукеров. А так все, как у них: пропыленная одежда, черное от грязи и копоти лицо.
Почему не спешил Улугбек, когда в любую минуту враг мог отрезать ему дорогу к этой последней крепости? Почему резвый скакун мирзы шел шагом, а не летел рысью, почему боевые кони воинов нетерпеливо и мерно мотали головами, словно водовозные клячи?
Кто знает…
Быть может, усталые люди дремали в седлах, а мирза хотел дать им хоть такой, недолгий и обманчивый, отдых? Или хотел он, чтобы отдохнули кони, которые тоже устали скакать?
Но вернее всего, что просто оттягивал Улугбек неизбежный конец невеселого этого бегства. Сердцем уже не верил ни во встречу с Камилем, которому послал приказ идти к Шахрухии, ни в саму Шахрухию… Что эта крепость без войска Камиля? Она не выдержит долгой осады и падет, а то еще и выдаст его, Улугбека, врагам, чтобы спасти свои стены.
Остановились у колодца с мутной солоноватой водой. Сначала напились сами, потом стали поить лошадей. Улугбек слез с коня и, чтобы немного размяться, решил пройтись. Сквозь поредевшие ветви саксаула виднелись серые холмы какого-то заброшенного городища.
Ветры обнажили кое-где цветные черепки, редкие бусины из бирюзы и сердолика. Шест с посеревшим от времени белым флажком указывал святое место. В проломах куполов колыхались сухие метелки тростника, среди осыпавшихся стен бегали черные, как камни пустыни, бескрылые жучки. Известковые шары скарабеев. Пыльные ящерицы, исчезающие вдруг в бесчисленных дырах и трещинах.
Вот где по-настоящему запахло безнадежностью. Давным-давно кипела здесь жизнь. Люди пекли лепешки, враждовали, молились, укрепляли стены. Но пришел их час — и все исчезло. Они ушли и унесли с собой свой маленький мир. Но что-то осталось, пережило их и теперь медлительно и сонно умирает под солнцем, ветрами и редким, очень редким дождем.
Из-под камня, на который ступил Улугбек, сонно вытекла черная мутная струйка и пропала в колючих кустах. И только шорох, печальный и тихий, остался в ушах.
— Осторожно, отец! Змея!..
Улугбек обернулся. Оказывается, Абд-ал-Азиз тихо следовал за ним в этой странной прогулке по серым холмам, которые постепенно обретали черты гениального хаоса мертвой природы.
— Не бойся. Змеи жалят, если на них наступают ногой. Они не устраивают засад и не выпрыгивают из тайных укрытий. Змеи просто уходят, когда их потревожат, не вступая в борьбу ни из-за жилища, ни из-за земли. Но когда мы уйдем, эта змея возвратится на свое место. Она просто умеет ждать… Пойдем назад. Пора ехать, и надо спешить. Смертным не дано право оттягивать встречу с судьбой… Вели подтянуть подпруги и проверить оружие. Нам не дано право увидеть даже песчинку из тех строений, которые небо заранее выстраивает на нашем пути. Так будем же готовы ко всему. Пойди распорядись…
Абд-ал-Азиз поклонился и сбежал с осыпи, бывшей когда-то стеной городища.
Что-то приоткрылось вдруг в сознании Улугбека, но сейчас же захлопнулось, и он не успел даже понять, что это было. Может быть, приблизился он в тот миг к пониманию смысла тех неумолимых законов, по которым создаются и рушатся города? Или был близок к отгадке той жестокой и однообразной шутки, которой вот уже сколько веков забавляется небо?
Просто что-то мелькнуло и тут же исчезло, как исчезают озера и пальмы, которые возникают вдруг в пустыне перед изумленными глазами караванщиков. И тут же пришли на память строфы Хайяма, о котором все чаще и чаще думал теперь Улугбек: