— Не может быть.
— Может, еще как может.
— Что-нибудь непристойное?
— Гораздо хуже, вот, послушай:
«Один строгой жизни монах почил в Бозе и вскоре прибыл в рай, где шли пышные приготовления. Все было в радостном ожидании, и монах невольно смутился.
— Спаси Бог, святой Петр, но я не достоин такого приема, — робко признается монах святому Петру.
— По правде говоря, — отвечал святой Петр, — этот прием не для тебя. Мы готовимся встретить одного епископа.
— Понимаю, — грустно ответил монах, — это вопрос иерархии…
— Это вопрос редкости! Оглянись, монахов здесь — тысячи, а вот епископы к нам попадают чрезвычайно редко…»
Меня увидели, онемели, потупились, ждут, что будет. А все твой Богованя монахов баламутит. Как-то спрашиваю у него, как найти келаря, а он отвечает:
— Отец Порфирий сейчас на скотне. Вы его легко узнаете по скуфейке.
— Так вы, должно быть, наказали весельчаков? — немного оживился настоятель.
— Плохо ты меня знаешь, отец Нектарий. На притчу о достойном иноке я ответил притчей о дурном:
«Жил в монастыре монах, который справедливо считался позором для всей братии. Он был ленив, болтлив, к тому же закоренелый пьяница, и когда он в свой строк отошел ко Господу, монастырская братия невольно вздохнула с облегчением. Прошло некоторое время, и вот отцу игумену снится сон, где этот известный грешник блаженствует в раю с праведниками.
— Ты здесь? А мы-то считали тебя самим пропащим! — изумился игумен.
— Конечно, житие мое не было примером, — со вздохом признал монах. — Но за всю свою жизнь я ни разу никого не осудил…»
Прежде, чем осудить кого-либо, примерь сначала его башмаки, — говорили святые отцы наши, и были правы!
— Монаху надо терпения воз, а игумену — целый обоз, — устало согласился Нектарий.
— Не только терпения, Нектарий, но и соображения…
Но отец Нектарий больше не слышал наставлений владыки. То, что происходило в эту минуту в его душе, можно было сравнить с космической катастрофой. На одной чаше весов корчилась его растоптанная, окровавленная совесть, а на другой поместился величавый, но призрачный храм. Свет, дотоле озарявший его чистый и праведный мир, померк.
Глава 19
Ведьмин круг
Генеральша шального парада,
Огневица купальских костров.
Севергин проснулся от внезапного толчка изнутри. В жарких потемках зудели комары. Стрелки на старинных ходиках показывали полночь. Он всегда стерег этот короткий миг опасного безвременья, когда открываются зеркальные коридоры и сутки смыкаются в круг вечности. В этот час народное поверье запрещает покидать дом, чтобы не вверить душу черной силе.
Алена спала, жарко разметавшись, беспокойно вздрагивая во сне — намаялась за долгий жаркий день… Он осторожно переложил ее влажную руку со своей груди на подушку. Если бы она проснулась и окликнула его, может статься, все сложилось иначе…
Он жадно напился, постукивая зубами о ковшик, проливая на грудь ледяную воду. Его летняя форма, чистая и выглаженная, висела в закутке за пестрой занавеской. Он решительно надел форму, нацепил кобуру, словно эти атрибуты были частью купальского карнавала.
Голубая мгла окутывала дорогу к Забыти. В луговинах парным молоком растекался туман. Истомно стонал коростель, и яростным гвалтом вторили ему лягушки. Через Забыть пролегла широкая лунная дорожка, как хрустальный мост от дальнего темного берега к пойменной луговине, где золотым ожерельем полыхали костры. Егор протер глаза: в кругу голытьбы пировал Стенька Разин.
— Эх, пито-гуляно вволю! А пропито и того боле… Простой я казак, голова забубенная, только дороже воли да шашки для меня ничего нету! Поведу я вас, мои любезные станичники, на стольный град Москву, бояр да кабашников громить.
— Здравия желаю! — Окликнул Севергин честное собрание, но ватага хмуро оглянулась на милиционера, натянула на головы лохматые шапки и обернулась сухими пнями, а сам атаман — оборотился корявым выворотнем в папахе серебристого мха.
Волыжин лес играл зеленоватыми «блудными свечками». На берегу кружили в хороводе задумчивые девушки в белых рубахах.
Увидев Егора, девушки замкнули его в круг:
— Марью, выбирай Марью! — опьяненные хороводом «русалки» не выпускали его из круга.
Поднырнув под их сомкнутые ладони, в хоровод вошла Флора. Она словно летела к Егору поверх травы. На ее запястьях звенели браслеты из цветов, белая рубаха была подпоясана травами. На голове колыхался венок из ромашек и дягиля.