Чайник упал и разбился в мелкие кусочки. Черт выпрыгнул, метнулся туда-сюда и потерялся в толчее. Так черт и остался в Петербурге.
Он вернулся было в пустой дом. Двери были отворены настежь, как после выноса покойника. Хмурые люди молча растаскивали к себе последние куски вечности: обломки рояльной крышки, помятую железную постель. Черт полетел над проспектом, потом по набережной.
На Николаевском мосту, над темной часовней с разбитыми окнами, он увидел летящую Шишигу, окликнул:
— Постой, постой….
Шишига обернулась, ветер забросил ей на лицо черную пелеринку:
— Лети за мной, сегодня всем приказано собираться.
На барку, затонувшую у Петропавловской крепости, приказано было собраться всем привидениям, какие только найдутся в Петербурге. Из Медицинской академии прилетел прозектор анатомического театра, с голым черепом, кашляющий и чихающий, в черном, как у пастора, сюртуке, с выпущенными белыми манжетами. Прискакали гуськом по воздуху стулья с Конюшенной, разом пали в снег, замер-ли.
Другая Шишига, большелобая и большеглазая чертов-ка в мокрой меховой шапочке, какие раньше носили курсистки, прилетела с Екатерининского канала, с крутого мостика, где Софья Перовская некогда махнула платочком, чтобы бросили бомбу под карету Александра Второго.
Обе Шишиги присели рядом на краешки стульев с Конюшенной. Явилось нечто непонятное в охабне, в кивере и с ружьем, кажется, тот самый солдат, который повесился при Николае Первом. Из Академии художеств прилетело привидение в библейской хламиде. Наконец, на барку взошел известный призрак Инженерного замка. Отвевало ветром его прозрачные букли, торчал из заднего кармана кафтана прозрачный флажолет.
Все поклонились известному призраку. Солдат в кивере поднял ружье на караул, все прошептали:
— Здравия желаем, ваше величество.
— Здравствуйте, господа, — едва слышно ответил известный призрак. — Я созвал вас сюда, чтобы сообщить вам горестное известие. Вы видите сами, что свет погас и пришла тьма. Мы все суть не иное, как тени света, и когда нет его — не быть и нам. Посему прошу вас, господа, быть готовыми к безропотной кончине.
Тут известный призрак обвел темную столицу мановением прозрачной руки и сказал, что ныне обратилась сия держава в хладный ад, о котором Цезарь изрек:
Есть такой город в Богемии.
А когда нет Мерхенгейма в Богемии, он в иных краях, дальше, он, может быть — у Железных Ворот, в синем сумраке Карпат.
Там ночные сторожа на перекрестках улиц трубят часы и поют гимны.
Там очень старые дома под черепицей, с перекладинами из дубовых балок у окон.
Там качаются на вывесках железные ключи, железные сапоги с загнутыми шпорами, и золоченый крендель сияет над булочной.
Там горбатый мост через реку, а за мостом зеленый выгон, где кричат мерхенгеймские гуси, а за мостом серая стена старой кирки и на ее шпиле железный петух. Петух вертится, кукурекует и бьет крыльями.
На городской площади, у гостиницы «Голубой олень» стоит карета на тяжелых колесах, с потертым кожаным кузовом. Сидит на козлах возница в синей ливрее с серебряными пуговицами и в клеенчатом цилиндре, спят и кони, вернее, старые клячи, пришепетывая что-то во сне мягкими губами, заросшими жестким и седым мхом.
На горбатом мосту Мерхенгейма можете вы увидать такие фаэтоны и такие дилижансы, каких не встретить нигде, а ночные сторожа, трубящие часы и поющие гимны, носят, как вы, может быть, знаете, смешные, высокие кивера и берут с собой в караулы одно кремневое, заржавленное ружье, которое уже давно не стреляет.
Вы, может быть, знаете, что выбеленный верхний по-кой «Голубого оленя», под самым чердаком, — еще отражается там Распятие с пыльной веткой омелы в круглом зеркале над постелью, — занимает теперь барон Мюльгаузен, почтенный путешественник.
Смуглое и живое лицо барона, несколько удлиненное и в рябинах, можно видеть в окне гостиницы каждое утро. Барон с нечесаными буклями, в поношенном персиковом камзоле, едва ли не первым приветствует в Мерхенгейме солнце бодрым, немного похожим на ржание — иго-го-го.
Тогда трубит медный рожок, из ворот «Голубого оленя», качаясь и задевая кузовом стены, выбирается на площадь красный дормез с пышными гербами. Барон из окна перекликается с возницей и каждое утро он приказывает откладывать дорожную упряжку. Как видно, ему прискучили путешествия и он больше не променяет на них выбеленный покой постоялого двора в Мерхенгейме.