— Правда.
— Почему ж я его не запомнил?
— Спроси у меня что-нибудь полегче, Володя, — попросил Дмитрий Анатольевич.
— Я-то думал, медицина всесильна.
Безвозвратно канули в прошлое беспечные деньки, когда жизнь на корабле текла спокойно, словно равнинная река, которая движется медлительно, отражая в себе весь окрестный мир и словно боясь не то что расплескать всколыхнуть его.
Каждый день теперь люди ждали подвоха.
Во всех бедах — впрочем, пока не очень большого калибра, — которые случались на «Каравелле», начала прощупываться одна закономерность, которую первым угадал капитан: все эти несчастья, словно деревья в бурю, склонялись в одну сторону, и этой стороной был штурманский отсек корабля.
Особняком стоял случай в оранжерее, с которого, собственно, все и началось. Но это было то исключение, которое подтверждает общее правило. Кстати, в оранжерейном отсеке после того памятного случая, когда Либун обнаружил срезанный дуб, а Тобор — березу, больше никаких неприятностей не происходило.
Что же касается штурманского отсека, то на него неприятности посыпались как из рога изобилия. Захворал Валя, и серьезно, недомогали его сотрудники. То и дело разлаживалась следящая система, до сих пор в течение многих лет работавшая безупречно, и каждый раз приходилось «приводить ее в чувство», по выражению Георгия Георгиевича.
А в один прекрасный день выяснилось, что на координатной сетке двойная звезда беты Лиры — цель полета — смещена. Это обстоятельство обнаружил дотошный Тобор. Не сделай он этого — и очередной сеанс коррекции курса увел бы «Каравеллу» далеко в сторону.
Что или кто повинен в этом смещении? Причин можно было надумать немало, но когда много причин — это значит, что нет ни одной достоверной.
Штурманский отсек по приказу капитана был взят под усиленный контроль, и отныне вездесущего Тобора можно было встретить там чаще, чем в любой другой точке «Каравеллы».
Постоянными беспорядками в штурманском отсеке, конечно, больше всех был расстроен старший штурман Орленко. Но держался он стойко.
Между тем жизнь на корабле шла своим чередом.
Осень — грибная пора, и Ольховатский вздумал как-то в воскресенье пойти по грибы. Оранжерейный был пустынен. Холодно в нем показалось, промозгло. Сентябрь хозяйничал вовсю. Тропические и субтропические растения, заботливо укутанные невидимыми защитными полями, были погружены в спячку.
С грибами ему не повезло. Для «грибной охоты» нужны терпение и сноровка, а он был начисто лишен этих качеств.
На «Каравелле» наступал вечер. Начинали светиться стенные изогнутые поверхности, глуше и тише шумели озонаторы. Неведомо где возникавшая музыка струилась волнами, то усиливаясь, то пропадая. За все годы полета он так и не удосужился спросить кибернетика Марата, где вмонтированы звуковые источники.
Музыка всякий раз была другая. Сколько помнил Владимир, она никогда не повторялась. Игуальдо как-то раз всерьез уверял его, что музыка на корабле родится «из ничего»: она, мол, вызывается настроением человека, который в эту минуту пересекает коридорный отсек.
Всем, впрочем, давно было известно, что Ранчес — человек, любящий мистифицировать. Его хлебом не корми, а дай разыграть кого-нибудь.
Ольховатский изготовился перепрыгнуть на ленту, ведущую к Вале, но его перехватил невесть откуда вынырнувший Либун.
— Заскочи на минутку, Володя, — попросил кок. И что-то в его голосе было такое, что энергетик сдержал готовый сорваться с языка отказ и двинулся за Либуном.
В каюте у Либуна было чистенько, каждая вещь лежала на своем месте. Характер хозяина наложил отпечаток на обстановку. Ольховатский с интересом оглядывался, поскольку попал сюда впервые.
— Что выпьешь, Володя? — захлопотал кок.
— Безразлично.
— Тогда выпьем «бессмертник», — решил Либун.
Ольховатский присел на стул и принялся потягивать «бессмертник» — смесь апельсинового и грушевого сока, сдобренную соком трабо. Когда шел сюда ноги гудели: видно, здорово находился сегодня. А теперь вот с каждым глотком усталость проходила, таяла, словно ледышка, брошенная в теплую воду.
— Одиноко мне, — пожаловался Либун. — Когда делом занят — хоть как-то забываешься. А так… мысли всякие одолевают.
Когда допили коктейль, Либун достал из кармана потрепанную записную книжку и сказал:
— Хочу прочитать тебе одну вещь.
Владимир улыбнулся.
— Новый рецепт для приготовления блинчиков?
Кок смутился.
— Это стихи.
— Стихи?
— Да так… одного приятеля…
Стихи Владимиру понравились, однако он раскритиковал их.
— Он все перепутал, твой приятель, — сказал Ольховатский. — Почему это: «не зная ни ночи, ни дня»? На «Каравелле» день сменяется ночью в точности так, как на Земле.
— У тебя нет поэтического воображения, — разозлился Либун.
С тяжелым сердцем, кое-как простившись с Либуном, Владимир отправился-к Валентину.
Но, видно, в этот день ему не суждено было добраться до штурмана — и очень жаль… Заглянув в кают-компанию, он наткнулся на Георгия Георгиевича, который просматривал пачку перфокарт.
Загадка
За солнцем — солнце,
За звездой — звезда,
За веком — век,
Нетающая вечность.
Скажи мне, брат мой будущий, тогда
Тебе не надоест ли бесконечность?!
Там в икс-лучах, как в спутанной траве,
В безмолвье жутком вечной непогоды
Горит песчинка в черной синеве
Ты к ней идешь сквозь световые годы.
…Это случилось четыре дня назад.
Штурман Орленко проснулся среди ночи, словно от толчка. Когда глаза привыкли к темноте, он заметил на стене, прямо перед собой, пятно. Оно слабо светилось. Это был какой-то необычный свет. Во всяком случае, прежде такого штурману видеть не приходилось.
«Что за чепуха», — пробормотал штурман и протер глаза. Пятно на стене не исчезало.
Он спрыгнул с гамака, подошел к стене. Включить свет позабыл. От непонятного волнения перехватило дыхание. Штурман осторожно дотронулся до пятна: это был упругий нарост.
Нечто постороннее проникло на корабль. Срочно бить в набат!
Валентин сжал шарик биосвязи, но неведомая сила пронзила его, словно током, пальцы разжались и шарик мягко скользнул на пол. Глухой стук немного привел его в себя.
Он бросился к выходному люку, но упругая волна отбросила его назад.
— Останься! — одновременно прозвучала отчетливо в мозгу властная команда.
Усталость, которая донимала его все последнее время, исчезла, уступив место непонятному возбуждению.
Валентин попытался пальцами отодрать нарост. Когда это не удалось, включил наконец свет и вооружился скальпелем. Через несколько минут у него на ладони лежал бесформенный комок какого-то светлого вещества. Тут же на глазах комок начал темнеть, пока не приобрел фиолетовый оттенок.
Бросив комок на стол, штурман поднес к нему счетчик Гейгера. Однако чуткий прибор молчал — вещество не было радиоактивным.
Валентин сел за стол и принялся внимательно рассматривать свою находку. Фиолетовая масса в его руках вдруг превратилась в твердый ромбовидный кристалл, мерцающий синим пламенем. Валентин вертел его так и этак, рассматривал на свет, трогал лезвием скальпеля. Но острая сталь не оставляла на поверхности кристалла ни малейшей царапины.
В бездонной бездне кристалла штурману вдруг почудились непрерывно меняющиеся, невиданные картины, словно это была щель в иной, неведомый мир. Он различал какие-то пульсирующие жилки и разноцветные точки, сферы, переливающиеся всеми цветами радуги, подвижные фигурки, похожие на запятые…