В проеме входного люка Владимир столкнулся с явно расстроенным старпомом.
— Как капитан? — спросил энергетик.
Георгий Георгиевич только махнул рукой и вышел, ничего не ответив.
Рядом с гамаком, в котором лежал неподвижный капитан, стоял расстроенный Дмитрий Анатольевич.
— Дрянь дело, Володя, — сказал он.
— Не разговаривает?
— Уже и губы не шевелятся, язык онемел.
Ольховатский подошел к капитану.
Руки капитана лежали вдоль туловища, глаза по-прежнему устремлены в потолок. И он продолжал моргать. Продолжал, черт побери!..
Видимо, в лице Ольховатского было что-то необычное, потому что Дмитрий Анатольевич спросил с тревогой:
— Ты тоже, голуба?
Энергетик отмахнулся. Ослепительная догадка заполнила сознание. Так это же…
— Дмитрий Анатольевич, ради бога! — заорал он и схватил врача за руку. — Вы не помните азбуку Морзе?
— Азбуку?.. — переспросил добрейший эскулап и отобрал свою руку. Он явно решил, что Владимир спятил.
— Ну да, да! Азбуку Морзе. «А» — точка-тире, это я помню. А дальше?
— Закатывай рукав! — решительно потребовал Дмитрий Анатольевич. — Живо.
— Какой рукав?
— Сейчас укольчик, укольчик вкатаем, голуба, — приговаривал врач, ловко наполняя шприц из ампулы. — Думаю, у тебя ранняя стадия. На ранней стадии с этой проклятой хворью мы еще поборемся, голуба!..
Ольховатский оттолкнул руку врача. Объясняться с ним было некогда. Чтобы проверить важную догадку, необходимо было как можно скорее разыскать азбуку Морзе. Вещь вроде бы пустяковая, но как это сделать получше? Побежать в библиотеку? Прибегнуть к помощи информария? На это уйдет час, не меньше.
Счастливая мысль пришла ему в голову: он выхватил из кармана шарик биосвязи и вызвал Тобора. Белковый и тут оказался на высоте — память не подвела его. И неожиданный вопрос ничуть его не удивил.
— Диктую азбуку Морзе, — прозвучал у Ольховатского в мозгу рокочущий голос.
Энергетик вооружился листком пластика и карандашом, и через несколько минут перед ним был весь алфавит, расписанный по точкам и тире.
Дмитрий Анатольевич, похоже, начал догадываться о его замысле. Он спрятал шприц и с величайшим интересом наблюдал за действиями Ольховатского.
С листком в руках Владимир подошел к гамаку, в котором лежал капитан. Тот не в силах был даже взгляд на Ольховатского перевести — мог только, глядя прямо перед собой, моргать, что и начал делать с удвоенной энергией, едва энергетик подошел к нему…
С этой минуты Ольховатский неотлучно находился при капитане четверо суток, являясь чем-то вроде переводчика.
Пребывая в полной неподвижности, капитан продолжал отдавать команды по кораблю, и это было очень важно в условиях полной растерянности. О том, что творится в отсеках «Каравеллы», что происходит впереди по курсу, капитану докладывал каждый, кто к тому времени еще оставался на ногах.
Таких с каждым днем становилось все меньше.
К исходу четвертых суток энергетик почувствовал непреодолимую сонливость. Каждое движение стоило ему усилий.
Но вот и капитан уснул окончательно. Ресницы его дрогнули в последний раз и замерли, а взгляд остановился, как у всех, кто впал в состояние каталепсии.
Итак, наступил момент, когда всех бодрствующих осталось на корабле пятеро.
Кто следующий?
Большую часть времени люди общались теперь с помощью биосвязи, поскольку отсеки, требовавшие их внимания и забот, находились в разных частях огромной «Каравеллы».
Последними словами капитана, перед тем как он впал в забытье, были:
— Не оставляйте корабль на попечение манипуляторов… Следите за курсом.
И люди по мере сил выполняли последний приказ капитана.
Как-то вечером, чувствуя себя похуже, чем обычно, Ольховатский вздумал заглянуть в информарий: он пристрастился к старинной русской поэзии, в которой черпал равновесие и бодрость духа.
Усевшись с томиком в кресло, Ольховатский раскрыл книгу наугад. Гравюра старого художника изображала нищего пророка, ведущего за собой толпу оборванцев. Или, может быть, эти люди сами выбирали свой путь, а оракул только подделывался под их желания? Текст энергетик мог прочесть и с закрытыми глазами.
Неожиданно энергетик с ужасом почувствовал, как руки и ноги его наливаются свинцом. Он понял, что не избежал участи большинства. Вот и ответ на вопрос: кто следующий? Он помедлил сообщить по биосвязи оставшимся о том, что случилось с ним, а в следующую минуту было уже поздно: руки перестали повиноваться. Голова, однако, оставалась ясной. «Аппарат биосвязи несовершенен, — подумалось ему. — Он частенько подводил людей в полете. Биосвязь можно улучшить. Быть может, вживлять шарик в тело?..»
На мозг начала наплывать дурманящая волна, и не было сил ей противиться. Только теперь он оценил железную волю капитана, который в течение четырех долгих суток боролся с наваждением, руководя кораблем.
Ольховатский из другого теста… Последним усилием он откинул чугунную голову на спинку кресла.
Перед его внутренним взором начали проплывать отрывочные картины.
Готовясь опуститься на планету, чужой корабль приступил к маневрированию. Еще сбросил скорость, причем сделал это настолько четко и чисто, что Ольховатский восхитился. Затем занял положение, перпендикулярное к планете двух солнц, и начал медленно оседать на корму.
Из кормы выдвинулись четыре суставчатых присоска, от которых сходство корабля с живым существом еще более увеличилось.
Присоски коснулись почвы… И тут же взрыв адской силы потряс окрестность. Всепожирающее пламя скрыло и корабль, и рощу, и посадочный круг, и существа, которые его окружали.
После взрыва Ольховатский впал в небытие, и свет для него померк.
Последнее, что ему запомнилось, — это ровные стеллажи информария, забитые книгами, и пробивающееся сквозь них ослепительное пламя, пламя его видения…
Прыжок
В просторы на ракетных шхунах,
Как встарь, отважные идут.
Не представленья в цирках лунных
Их ждут опасности и труд.
«Каравелла» продолжала свой путь.
Курс корабля был задан, и устойчивость его обеспечивалась работой двигателей, действующих на полную мощность. Тем не менее каждые сутки накапливались коррективы, которые нужно было вносить в курс. Изменения вызывались воздействием электромагнитных и гравитационных полей, которые пронизывал корабль.
Поправки в курс вносил Тобор.
Дольше всех на корабле сохранял сознание Либун. Он бодрствовал, когда и Суровцев, и Логвиненко, и Луговская уже погрузились в каталепсию.
Тщетно сжимал кок миниатюрный аппаратик биосвязи, сзывая тех, кто мог передвигаться, на ужин. Никто не откликался на его отчаянный призыв.
Несколько одинаковых пластмассовых приборов сиротливо стояли на столе в кают-компании, и стол казался еще огромнее, чем обычно. Либун еще разок на всякий случай сжал шарик биосвязи, затем сунул его в карман и, чертыхнувшись, встал из-за стола.
Он не стал обращаться к помощи манипулятора-подсобника, а сам прихватил два крайних прибора и направился с ними к утилизатору, чей раструб торчал из стены отсека. Руки кока дрожали, и немного борща пролилось на пол.
По пути он с гадливостью откинул ногой пластинку, которая и не думала увертываться.
«Разве это не катастрофа, когда борщ не на чем сварить? Нет, катастрофа — это когда борщ есть некому», — подумалось Либуну.
Сделав несколько рейсов, Либун спустил в раструб все обеденные приборы, включая и свой собственный.
Есть ему не хотелось. Ему хотелось только одного — спать, спать, спать. В многотонной голове гудели колокола. Последним усилием он смахнул со стола крошки и, не добравшись до стула, рухнул на пол.
Он уже не слышал, как рывком отворился люк и в кают-компанию осторожно заглянул Тобор.
…Белковый, осторожно перебирая щупальцами, переходил из отсека в отсек и всюду видел одно и то же — членов экипажа, пораженных «сонной болезнью». Они застывали в разных позах, так, как настигал их обморочный сон. Общим у всех было только одно — широко, словно в изумлении, раскрытые невидящие глаза, устремленные в одну точку.