На этот раз все пули вошли в грудь. А вышли из спины. Сергей почувствовал, как его проткнуло шестью ломами. Все закружилось перед глазами, поплыло. Но он остановил усилием воли мельтешение. Он не упал на грязную и мокрую весеннюю землю. Он начал проваливаться в бездонную черную пропасть. Он летел в бесконечный мрачный колодец, на самое дно его. Он возвращался к себе.
И когда его швырнуло всем телом о мокрый, покрытый семечной шелухою и окурками асфальт, он еще был жив. Он даже встал, поднялся во весь рост, будто собираясь бежать куда-то. Но не смог, а так и завалился грудью на холодный сугроб, на ослепительно белый, сияющий чистотою сугроб. И он не оставил на нем ни капельки грязи, ни соринки, ни пылинки... он оставил на нем лишь расплывающееся горячее алое пятно с неровными краями. Оставил, и тут же скатился в мокрядь, в сырость. И застыл в ней, застыл лицом вниз, пытаясь в предсмертной судороге опереться на что-то, ухватиться, встать. Но опереться было не на что и ухватиться было не за что, ничего не нашли его пальцы, так и скрючились в ледяной жижице, так и застыли.
И его уже не было. Но он увидал все со стороны, как в тот раз. Лежал под сугробом полуголый человек, алело кровавое пятно на белом. Вот только зеваки еще не сбежались. Лишь стояла метрах в четырех от сугроба, сгорбленная старуха в черном застиранном платье, старом, плотном, широком. Старуха была худа, морщиниста... будто не человек стоял, а воткнутое в лед сухое древко. И развевалось по ветру на этом живом древке выцветшее скорбное знамя, последнее знамя, реющее над страной траурной черной тенью.