и понять не можешь ты — что ты значишь…
Ты идёшь один по земле и плачешь.
* * *
…Адама охватило ликованье,
когда он Книгу Бытия прочёл.
Он ввёл в простую ткань существованья,
а, может быть, и в ткань повествованья
фрагмент из жизни медоносных пчёл.
Предмет и слово были для Адама
единой сутью. Он не различал
двух планов жизни, двух её начал,
тревожных и простых, как звук тамтама.
Адам следил за тем, как из дупла
таинственные пчёлы вылетали,
рассматривал какие-то детали,
которыми украшена пчела:
вот усики, вот лапки, вот крыла,
вот хоботок подвижный — и так дале.
(Как странно сотворён пчелиный рой!
Он на роман похож или на повесть,
где некий собирательный герой
пыльцой цветов свою врачует совесть.
Он пьёт нектар, как олимпийский бог,
и чёрной не боится он работы,
и душу, что отдал ему цветок,
спокойно запечатывает в соты.)
Роились непонятные слова
вокруг Адама; жалили, жужжали,
но каменные ждали их скрижали —
там, на Синае, в глубине времён,
где он, Адам, грехом своим пленённый,
был смертным мёдом жизни опьянён…
Стрекозы
Даже в мире нездешнем чудесен
Мандельштам, воспевающий ос…
Но как строен, бесплотен и тесен
строй летящих на волю стрекоз!
Их, задержанных в клетке воздушной,
их, закрытых от нас на крючок,
выпускает какой-то послушный
Божьей воле седой старичок.
Сны, принявшие странные позы,
словно люди, вкусившие яд…
Но летят голубые стрекозы,
голубые стрекозы летят.
И одна стрекоза ненароком,
одолев непонятный испуг,
подлетает к печальному Блоку
и садится на серый сюртук.
* * *
Плода запретного вкушение,
Тоска, и мука, и вина…
Обломки кораблекрушения
На берег вынесет волна —
Ковры, торшеры, кресла дачные,
Цветастые половики,
Размокшие контракты брачные
И тени рыб со дна реки.
И жёны, бытия виновницы,
Чтоб завести в домах уют,
Из листьев мяты и смоковницы
Своим мужьям одежду шьют.
* * *
Живёт моя печаль, как стёклышко в глазу.
Прозрачное стекло похоже на слезу,
на краденый алмаз у перехожих калик —
зачем у них в суме таится сей кристалл?
Печаль по временам похожа на хрусталь.
А может быть, она сама — хрусталик?
Но мир вокруг меня прекрасен и велик.
Презрев мою печаль, смеётся сердолик,
сияет бирюза, как волосы Мальвины.
Но если грянет гром и я с ума сойду,
я снова окажусь в бессмертном том саду,
где на ветвях висят созревшие маслины.
Но я уже слепа, как тот, кто исцелён,
и я уже мертва, как тот, кто воскрешён, —
евангельский слепец, четырёхдневный Лазарь…
Я выйду из пелён — и путь мой предрешён:
надвину на глаза печаль, как капюшон,
и в перечне судеб я стану лишней фразой.