Двигатель завыл, затрясло сильнее, дома и заборы так и замелькали. На таких заборчиках перед палисадниками обыватели по зимней поре вывешивают на ночь перины и тюфяки, чтобы вымораживать из них клопов, так что я и зимой по ночам не особенно мерз, если не удавалось забраться на чей-нибудь сеновал. Спать между двумя перинами в чужом палисаднике и тепло, и мягко, а что до мелкой живности вроде клопов, то ее и не замечаешь, если как следует намаялся за день. Не надо только нежиться до рассвета, чтобы не знакомиться с хозяином перины.
Впрочем, сейчас был, во-первых, полдень, а во-вторых, поздняя весна, так что глядеть на заборы мне было не больно-то интересно. Тут знай себе гони да следи, чтобы колесо не попало в колдобину. Я следил. Прохожие – к счастью, их было мало, – отскакивали в стороны. Собаки, затеявшие было меня преследовать, наглотались дыма, расчихались и отстали. Ветер пел в ушах.
И нате вам – слон. Быть может, он удирал от кота, но я никого не разглядел. Думаю, не было там никакого кота, просто слон был ничейный, бродячий и, стало быть, не просто дурак, как все слоны, а дурак оголтелый, первосортный. Очень шустрый вдобавок. Хобот задрал да как дернет поперек дороги!..
Мне бы спокойно давить его и мчать дальше, а я от неожиданности сплоховал. Руль – вбок, по тормозам – бац! Поздно. Торчал там сбоку какой-то не то обелиск, не то столп исторического значения, местная достопримечательность, больше всего смахивающая на обгрызенный початок, и от этого початка я даже не попытался увернуться. Уже некогда было пытаться.
Крак! Трах! Бу-бу-бух!..
У меня звезды перед глазами запрыгали, когда я врезался в обелиск. Пока они прыгали, я успел сообразить, что торчать тут мне вовсе не резон, а надо выскакивать из кабины и уходить палисадниками, проулками, огородами, чем угодно, только подальше отсюда. Что поделаешь, иногда приходится бегать, а не ездить. Жизнь вообще несправедлива. Но только я спрыгнул на землю, как – цап! – чья-то невежливая рука вцепилась мне в воротник. Я рванулся. Воротник затрещал, и тут же я был крепко схвачен за ухо – до того больно, что аж слезы навернулись. Ухо не воротник, с ним расставаться жалко. Я присмирел и скосил как мог глаза. Так и есть – полицейский. С во-от такими ручищами и мордой что медная сковородка.
Покрутил он мне ухо, чтобы ему, а заодно и мне жизнь медом не казалась, и я, как полагается, вопил писклявым голосом, а потом он кончил крутить, приблизил ко мне свою медную сковородку, подышал немного в лицо, повращал глазами для страха и спрашивает:
– У кого ты украл этот самодвижущийся экипаж?
– Я его не крал, – отвечаю. – Ай!
«Ай» вышло уже не притворное – на этот раз полицейский крутанул мне ухо от души. Я думал, оторвет совсем.
– Не крал? Да ну?
– Честное слово, дядя полицейский! – Тут я зашмыгал носом как можно убедительнее и подпустил слезу в голос. – Не крал я! Я и ехать-то на этом чудище не хотел, оно само поехало…
– Рассказывай сказки! Так-таки и само?
– Точно вам говорю! Я только протирал рычаги, хозяин мне велел кабину изнутри почистить, а машина возьми, да и помчи что есть силы! Уж страху я натерпелся! Спасибо этому столбу, не то завезло бы меня куда-нибудь в болото… Ай!
Чувствую, ухо уже распухло и горит пламенем, а этот медномордый знай крутит его, словно часы заводит. Видать, понравилось. Чертов фараон. Они через одного такие. А которые не такие, те еще хуже.
– Какой это тебе столб? – рычит. – Я тебе покажу столб! А ну, пошли.
Тут я заревел в голос, у меня, если очень надо, это здорово получается, даже когда мне ухо не крутят. На некоторых действует, порой даже на полицию. Да только не на здешнюю. Я не очень-то и надеялся.
Ладно, пошли в участок. То есть он пошел, а меня поволок за шкирку. Спасибо, хоть ухо отпустил. Я ревел, размазывал сопли и не трепыхался, думал, улизну как-нибудь, чуть только медномордый отвлечется и ослабит хватку. Для этого лучше всего, если какой-нибудь сердобольный прохожий вступится за мальца и оттянет на себя внимание, так что рыдал я вовсю, почти что сам себе поверил. Однако не помогло: прохожие-то были, да так никто и не вступился. Одно слово – городские. Знаю я их: заносчивые бездельники, а все потому, что не ковыряются в земле и умываются чуть ли не каждый день. Не пойму: столб этот им, что ли, так дорог? Да о него хоть трижды в день бей самодвижущиеся повозки, он от того хуже не станет.
Я все-таки рванулся – как раз на ступеньках перед дверью казенного дома, – да только зря. Воротник выдержал, а полицейский, к восторгу прохожих, схватил меня другой рукой еще и за штаны и в таком виде втащил внутрь. Кто-то из зрителей обидно заржал – то есть он думал, что обидно, а я на такие вещи плюю, не стоят они того. Мне просто стало досадно, что воротник оказался крепче, чем нужно, и немного взгрустнулось, но только на одну минуту. Как оказался в клетушке за бамбуковой решеткой, так и начал думать. Не впервой, чай. В здешний участок я, правда, еще не попадал, но это, пожалуй, и к лучшему. Решил держаться старой версии. Скулю потихоньку, носом шмыгаю, слезы по щекам размазываю, а сам украдкой смотрю на дежурное начальство. Сидит за барьером этакий пожилой дядька строгого вида, при полном мундире, только без фуражки, бумаги какие-то перебирает. Прочтет одну, бросит на стол и давай другую читать, а на меня не смотрит. Ну, это ничего. Хуже, когда молодой и с виду веселый – значит внутри тот еще душегуб. Все идет к тому, что получу я в этом городе десять розог и пинка под зад. В худшем случае дознаются, откуда я убег, и отправят с охраной обратно, а по дороге я десять раз успею смыться.