Я попробовала. И снова, и снова. И каждый раз получалось либо одно, либо другое. Танцевать было просто, да и с эмоциями без танца не совсем глухо. Но совместить не удавалось. Стоило начать работать над движениями, как возвращалась школьная манера считать такты, напоминать себе дотягивать колени, смягчать руки… А только включались эмоции, как я переставала успевать за счетом и начинала путаться в движениях и падать с фуэте [фуэте — ряд последовательно повторяющихся туров в быстром темпе и на одном месте, при выполнении которых работающая нога по окончании каждого поворота на 360° открывается точно в сторону]. Балетмейстер настаивал, что дело в отсутствии чувств, что нужно больше практики, причем не хореографической, велел пробовать снова и снова, но я была ужасно недовольна собой. А хуже всего, понимала, что если попытаюсь репетировать дома, то не смогу танцевать без обезболивающих.
Спустя полтора часа разгневанных воплей Адама, когда пот заливал мне глаза, ноги горели, а от мысли, что впереди еще десять часов репетиции, становилось по-настоящему дурно, начали прибывать первые танцоры. Тогда Адам вздохнул и велел мне завтра прийти в то же время. Говорить кому-либо о том, что мы работаем не над «Рубинами», было строжайше запрещено.
И в утешение оставалось всего одна мысль: это только день. Впереди — тринадцать. Я была готова все дарованные незнакомцем две недели не выходить из зала, лишь бы получить роль. Признаться, ветреный девичий мозг уже успел задвинуть на задний план романтические бредни о госте Адама, оставив на виду важное: этот человек не прочь сделать меня звездой. Осталось только подтолкнуть его к этому своим танцем. Дать ему то, чего хотел он, и забрать свое.
Дни полетели бесконечной вереницей батманов, гран жете и арабесков, я раз за разом разбирала пуанты и вытаскивала из них слои, чтобы сделать свои танцевальные туфельки чуть менее «кусачими». Но каждый из пальцев горел огнем под тремя слоями пластыря. И я действительно достала из шкафчика припрятанный на черный день флакончик с обезболивающим. Знала, что вредно, что нужно терпеть — но не могла.
Как оказалось, Адам уже успел вложиться в свою задумку, и через несколько дней у нас появилась музыка, написанная специально для постановки кем-то из его знакомых композиторов. Мне было тяжело себе в этом признаться, но вкус балетмейстеру не изменил и треки были удивительно хороши — аж руки чесались от желания обновить плейлист. Но это оказалось не единственным нашим достижением: с аккомпанементом дело пошло куда живее, все взмахи, прыжки и прогибы встали на свое место. Нечто прежде абстрактное сложилось в единую картинку, и я впервые почувствовала себя куда комфортнее в новой роли. Это отметил и Адам.
Перед выходным, на второй день прогона новой партии под аккомпанемент, он распустил труппу пораньше, чтобы оставить время для репетиций со мной. Но не прошло и часа, как Адам неожиданно остановил музыку: велел мне возвращаться домой и приходить на следующий день к десяти. Ах да, и еще выглядеть как можно лучше.
Я ужасно оскорбилась, с минуту стояла и смотрела на балетмейстера исподлобья. Он явно издевался: лишил меня столь нужного ногам выходного, намекнул на мой якобы неподобающий внешний вид, а еще на то, как он от меня устал. Впрочем, по последнему пункту Адам довольно быстро поправился: сказал, что пусть я не Диана, но все не так плохо, а потому он дает моим ногам вечер отдыха. Вроде бы это задумывалось как комплимент, но я все равно вспылила и с трудом сдержала слова о том, что я и не могу быть Дианой: ведь я не квадратик на двух тонких лапках! Кому вообще пришло в голову вкладывать усилия в такую неказистую балерину? Не странно, что Адаму приходилось заниматься рекламой в ущерб труппе.