Мэтт оглянулся на дом. Рэйчел выключила телевизор и стояла у окна своей комнаты, хмуро вглядываясь в сумерки. За ее спиной светила лампа.
— Все простужены, вот и улеглись пораньше, — предположил Джим.
— Не нужно меня щадить, — сердито произнесла Лиллиан, выпрямляясь в кресле. — Я знаю, что происходит на самом деле.
Мэтт с Джимом переглянулись.
— Лиллиан, если ты знаешь, что происходит, значит ты на шаг впереди нас, — спокойно сказал Мэтт.
— Все меняется. Вот что происходит. — Ее голос звучал хрипло, взгляд был скорбным. — Поэтому сегодня никто, кроме нас, не пришел.
Повисла тишина, которую Мэтт счел признаком всеобщего согласия. Затем Джим поднял бокал:
— Тогда — за нас. За стойкую четверку.
Лиллиан выпила, чтобы показать, что больше не сердится.
— Зря это я, — тут же спохватилась она. — От вина меня в сон клонит. И ребенок же! Это ведь плохо для ребенка? Ладно, всего лишь один глоток.
«Клац, дзынь», — отозвался далекий флагшток.
Мэтт зашел к Рэйчел пожелать спокойной ночи и обнаружил, что она уже спит, завернувшись в розовое покрывало. В открытое окно веяло ночной прохладой.
Он придвинул к кровати кресло и осторожно сел, стараясь не скрипеть.
Рэйчел почти не делала перестановок в комнате после смерти матери. Спальня до сих пор выглядела детской; на окне висели кружевные занавески, на шкафу сидели плюшевые зверьки. Мэтт точно знал, что Рэйчел не выбросила ни одной старой игрушки. У нее в сундуке хранились мультяшные герои «Моего маленького пони» и «Джем» — полная коллекция, — миниатюрные кухонные плиты, телевизоры, холодильники; туда же был аккуратно уложен «Дом на колесах Барби», тоже собранный полностью. Сундук открывался редко, выполняя скорее роль святилища, посвященного то ли матери Рэйчел, то ли просто безмятежному детству. Этакое королевство забытых вещей.
Он посмотрел на дочь, и мысль о сундуке с игрушками вдруг повергла его в безутешную грусть.
«Рэйч, я бы отдал все, лишь бы вернуть то, что мир украл у тебя. Все, что он крадет и крадет».
Рэйчел повернулась на бок и открыла глаза:
— Папа?
— Да, Рэйч.
— Я слышала, как ты вошел.
— Просто хотел пожелать спокойной ночи.
— Энни останется?
— Вроде бы.
— Хорошо. Мне нравится видеть ее по утрам.
Рэйчел зевнула. Мэтт потрогал ее лоб. Чуть горячее нормы.
Она вдруг о чем-то задумалась:
— Папа? Все будет хорошо?
«Солги, — подумал Мэтт. — Солги так, чтобы она поверила».
— Да, Рэйч, — сказал он.
Дочь кивнула и закрыла глаза:
— Я тоже так думаю.
Он разложил в подвале кровать для Джима и Лиллиан. Оба то ли перебрали вина, то ли находились под иным «эфиром»; так или иначе, ехать домой они были не в состоянии.
«Я знаю, как они себя чувствуют», — подумал Мэтт. Как обернутые ватой. Бодрые и одновременно сонные. В студенческие годы он пару раз курил марихуану в комнате приятеля. Эффект был примерно тот же… его словно обволакивал защитный фосфоресцирующий туман, а когда он добирался до дома, постель будто колыхалась под ним.
В эту ночь он улегся в постель рядом с Энни.
Они давно не спали вместе, и теперь Мэтт задумался почему. Он скучал по ее присутствию, ее теплу и всему, что делало ее Энни. Она была миниатюрной, и вся ее пылкая энергия, вся загадочная молчаливость были тесно упакованы внутри тела. Она повернулась на бок и подобралась ближе; он обвился вокруг нее.
Мэтт испытывал чувство вины, когда впервые привел Энни домой, — повсюду еще ощущалось присутствие Селесты, Энни была в доме чужой, и Мэтт боялся, не оскорбляет ли это память его покойной жены. Реакцию Рэйчел он тоже не мог предугадать. Возможная вражда между Энни и дочерью была ужасной перспективой.
Но Рэйчел поладила с Энни, приняла ее без вопросов.
— Это потому, что она скорбела, — предположила потом Энни. — Скорбела по матери и, наверное, до сих пор скорбит. Но она не обманывает себя. Она отпускает ее. Понимает, что ничего плохого в моем появлении нет, ведь Селесту не вернуть. — (Мэтт скривился.) — Мэтт, а вот ты не любишь отпускать. Ты барахольщик. Копишь вещи и воспоминания. Твое детство. Этот город. Твои идеалы. Твой брак. Нет даже мысли о том, чтобы отказаться от чего-нибудь.
Это было правдой, но все равно бесило его.
— Я отказался от Селесты, — ответил он. — У меня даже не было выбора.