На это Энн Гейтс ответила, что выросла на ферме в прериях Южной Манитобы, что прекрасно знает, какова жизнь в маленьких городках и что Бьюкенен, будь он неладен, не такой уж и маленький (но с виду вполне приличный). Она справилась с больничной практикой в гетто, где в неотложку регулярно привозили людей с огнестрельными и ножевыми ранениями, а также наркоманов, не рассчитавших дозу. Она прошла через эти испытания, не утратив веру в краеугольные принципы медицины, а что касается «вознаграждения», то ей вполне хватит жилья без тараканов, чуть больше пяти часов сна в неделю и хотя бы нескольких пациентов, которых не стошнит на нее прямо на пороге кабинета.
Так у Мэтта появился новый партнер.
Они проработали вместе почти год, прежде чем начали узнавать друг друга как люди. Мэтт все еще приходил в себя после смерти Селесты и в это грустное время отмечал лишь невероятное мастерство Энн Гейтс в области оптической ректороманоскопии[3], процедуры, к которой он сам испытывал страх и отвращение, и ее неуверенность при столкновении с черепно-мозговыми травмами. Они стали брать пациентов, принимая в расчет собственные умения и слабости; почти все пожилые пациенты Мэтта перешли к Энн, а он, в свою очередь, стал больше заниматься с детьми. Но она была женщиной, а он — вдовцом и порой понимал, какой результат может оказаться у этого несложного уравнения. Чтобы отметить годовщину ее приезда в Бьюкенен, Мэтт пригласил Энн поужинать в «Траулер», ресторан у пристани. Мягкотелые крабы, лук-шалот в масле, «маргарита» и полный запрет на обсуждение работы. К концу вечера он уже звал ее «Энни». А через неделю они переспали.
Почти целый год прошел в пылких романтических отношениях. Затем они охладели друг к другу: не ссорились, но все реже устраивали свидания, реже спали вместе. Затем — полгода прежней страсти. Затем — новый перерыв.
Все это они не обсуждали. Мэтт не знал, по чьей вине, его или ее, происходят такие перепады. Но картина была ему ясна. С тех пор как Энни Гейтс впервые переступила порог его кабинета, прошло почти десять лет. Виски Мэтта поседели, на голове появились залысины, а в уголках глаз Энни образовались морщинки. Десять лет пролетели как миг, и ни разу за это время нельзя было сказать, что они расставались… или были вместе.
В последнее время в их отношениях вновь образовалась пустота, и Мэтт гадал, как Энни воспримет приглашение на пятницу. Как формальную любезность? Или как предложение провести вместе ночь?
И чего хотелось Мэтту?
Ответа он так и не нашел.
Он проводил Бет Портер в кабинет, напротив кабинета Энн.
Кабинет был крепостью Мэтта, которую возвел он сам. Главными предметами мебели были подлинные дубовые шкафы Викторианской эпохи, купленные на аукционе в 1985 году. За столом стояло скрипучее кожаное кресло, на котором четко отпечатывалась его задница. Окно выходило на город, вдали виднелись душная гавань и море.
Бет Портер уселась на стул. Мэтт поправил жалюзи, чтобы спрятаться от послеобеденного солнца. Недавно Энни поставила в своем кабинете вертикальные жалюзи с тканевым покрытием, которые казались Мэтту нелепыми. Его внутренний голос вещал: «Традиции!» Внутренний голос Энни отвечал: «Прогресс!» Может быть, эти незримые противоречия и отдаляли их друг от друга.
Впрочем, сегодня он только о ней и думал.
Усевшись в кресло, он посмотрел на Бет Портер.
Прежде чем пригласить девушку, он изучил ее медицинскую карту. Бет наблюдалась у Мэтта со своего одиннадцатого дня рождения; мать буквально силой приволокла ее в приемную, хмурого ребенка в картонном колпаке, с распухшим, огромным, как тыква, лицом. В перерыве между тортом и мороженым Бет каким-то образом потревожила гнездо шершней во дворе дома. Аллергическая реакция началась так внезапно и была настолько сильной, что мать даже не успела снять с дочери шапку. Веревочка плотно врезалась в распухший подбородок.
Это было девять лет назад. С тех пор Мэтт видел ее лишь изредка, а с пятнадцати лет она и вовсе перестала приходить. Еще одна проделка времени: Бет больше не была ребенком. Она превратилась в пухленькую, но достаточно привлекательную двадцатилетнюю девушку, которая выпячивала свою сексуальность в знак протеста. На ней были синие джинсы и тесная футболка. Когда воротник опускался, Мэтт замечал под левым плечом что-то синее. Боже правый, татуировка!
3