Немало отчаяния пережил я в ту осень именно в связи с математикой. Приходилось, что называется, "изнурять себя постом и молитвой", пока однажды, уже в декабре, не обнаружилось что все математические премудрости, с которыми я сражался с каждым поврозь, вдруг слились для меня в единое целое, полное такой же красоты и гармонии, как, скажем, физическая картина грозового разряда. Можно точно сказать, что математикой я тогда запасся на всю жизнь. И не просто усвоил какие-то ее разделы, а овладел самым ее существом, которое сродни интуиции... Но я все еще страшился близящихся экзаменов, так что даже обидной показалась легкость зимней сессии.И во втором семестре я натиска не сбавил, втайне ликуя очевидным успехам в формировании характера. Налицо были и материальные преимущества настойчивой учебы – я получал повышенную стипендию – пятьсот сорок рублей, большие по тем временам деньги. К весне смог даже и приодеться по моде. Купил длиннополый пиджак грубой пестрой шерсти с накладными карманами, желтые венгерские полуботинки на толстой белой губке и фиолетовый галстук с пальмой. Укоротил и обузил в ателье свои "клеши", так что и приобретенные по случаю пестрые модные носки из-под них были хорошо видны. Все, как у людей, не стыдно было бы и на танцплощадке показаться. Но свои вечера я гробил на факультатив по вариационному исчислению и дополнительные лекции по статистической физике...А потом было наше "колхозное лето" – сорок дней на уборке урожая. И была первая любовь, безответная и горькая с момента ее осознания, то безнадежная до отчаяния, то вдруг освещаемая безрассудной надеждой. Влюбленность страшила своей всеохватностью, отбирала и впустую сжигала энергию души, оставаясь такой же зыбкой, как степной зной с размытыми маревом горизонтами. Не было никаких сил разорвать цепи этого сладкого рабства, которое так неожиданно и волнующе ново открывало тебе самого себя...В первые дни сентября на втором курсе я обнаружил вдруг отвращение к учебникам и лекциям. Как-то пугающе не хотелось учиться. Часами я просиживал в читальном зале, листая и листая журналы, открывавшие мир избранной профессии, ее горизонты и дали – даром, что по верхам, зато вся электроника, как на ладони. Журналы американские на превосходной бумаге и с цветными картинками. И отечественные журналы – без цветных картинок и на плохой бумаге. Бесцельное это листание, в конце концов, тоже вызвало скуку и отвращение. Хотелось, как во времена АЭС, придумывать, изобретать, создавать нечто небывалое... такое, чтобы однажды принести в группу журнал со своей статьей, хотя бы и отечественный на серой бумаге. Вот тогда... Что тогда?.. Тогда в серо-зеленых глазах Юли Стрельцовой, быть может, засветится интерес к твоей персоне, не так ли?Вкус открытия, как вкус крови. Я был диким волчонком, еще до института попробовал этой крови, и пресная овсянка лекций теперь крепко пахла для меня неволей. Я томился всем этим бессознательно, а ясным умом понимал, что создаваемый по совету Кухаревского характер безнадежно рухнул.Как же они были наивны, а порой и вредоносны, эти рациональные программы самоусовершенствования! Строишь, бывало, строго продуманную линию поведения и, ломая себя не один месяц, следуешь ей, и уже кажется тебе, что стал таким, каким себя задумал. И вдруг очередное крушение – вопреки самым лестным представлениям о себе, творишь нелепости и ломаешь строгие, тобой же принятые правила. Так, вероятно, крушит стойло молодой рысак, вспоминая о вольной жизни в пьянящих просторах... Откуда же было знать, что потребуются еще годы таких вот мучительных метаний, пока рядом не окажется очень любимая женщина. Только она сможет заставить становиться таким, каким тебя видит она, потому что она уже давно разгадала, каким ты бываешь в лучших своих проявлениях, и очень хочет, чтобы ты оставался таким всегда. И нужно еще, чтобы и она любила тебя, только тогда ей хватит сил на это... В сущности, всем, что тебе удастся сделать в жизни, ты будешь обязан только ей одной.Лекции Кухаревского по физическим основам электровакуумной техники нам предстояло слушать только в пятом семестре. А тогда, в начале второго курса, будто бы угадав, что со мною творится, Юрий Васильевич предложил:
– Приходите ко мне на кафедру в среду в восемнадцать тридцать. У нас начинает работу научно-исследовательский кружок по газоразрядной тематике. Для старшекурсников, правда. Но для вас можно сделать исключение. Попробуем разгадать вашу фотографию с молнией. Договорились?
...Начали с разбора условий, в которых наблюдали феномен, до этого мне и в голову не приходило, что можно такими простыми средствами сделать количественную оценку явления.
– Вы говорите. Саша, что проволока петли испарилась, а провод электромагнита остался цел? Припомните диаметр и материал того и другого... Так, прикидываем ток молнии. Недурно, от тридцати до пятидесяти килоампер. Далее, перегорели лампочки в домах. Какое было расстояние от старой груши до линии электросети?.. Подставляем сюда двести метров, то есть два на десять во второй степени... Тоже недурно. Вам досталась молния с напряжением в десять миллионов вольт. Теперь, сколько витков было в обмотке электромагнита, и какой вы пропилили зазор в сердечнике? Считаем, еще считаем. Ог-го! Таких напряженностей магнитного поля не получал еще никто в лабораторных условиях. Ну и забавы же у наших советских детей!
По моей гипотезе, которую я тут же изложил, шаровая молния возникала так. Петля в обычной молнии сомкнулась в кольцо, но ток в кольце продолжал течь. Магнитное поле этого плазменного кольца, стремясь занять как можно меньший объем, скатало само этот плазменное кольцо в шарик, который и светился, пока не израсходовалась запасенная в магнитном поле энергия. Именно эти представления и заставили нас с Валиком пустить ток, через обмотку электромагнита, сделанного из старого сварочного трансформатора, чтобы запасенная магнитным полем энергия была побольше...– Не было, не было там никакой шаровой молнии, – поморщился Кухаревский. – Она непременно бы двигалась и оставила бы слабый извилистый след на фотопленке, а не эту вот жирную кляксу. Моя гипотеза вот какая. С помощью своего совершенно гениального магнита вы организовали отшнуровывание дуги, возникшей на месте испарившейся проволочной петли. Далее предположим, что ток молнии продолжал расти, и росло магнитное поле, стягивающее поперечное сечение дугового разряда, поэтому здесь резко нарастала температура. А это уже несомненно такое, чего в обыкновенной молнии не бывает. Это уже нечто такое!.. Вы представляете себе, Саша, что это значит? Это значит, что у деток совсем недетские забавы. Молния длилась тысячную долю секунды. Чувствительность пленки шестьдесят единиц... Вот вам температура – триста тысяч градусов! Вот так, а вы говорите плазменное колечко. Ну, а что запрещает нам воспроизвести такой плазменный шнурочек в разрядной трубке? Магнитное поле стянет всю плазму к оси трубки, образовавшийся вакуум изолирует ее от стенок, и тогда можно будет ожидать перегрева в миллионы градусов. А если еще разряд проводить в дейтерий-тритиевой смеси, то это будет, Саша, означать, что открывается путь к управляемой термоядерной реакции.Меньше, чем через год, весной 56-го, академик Курчатов сделает в Англии доклад о нагреве дейтерий-тритиевой плазмы током в отшнурованном разряде и о получении при этом потока нейтронов, свидетельствующих, что наблюдается термоядерная реакция... К тому времени история с приличной толикой ртути, ушедшей по моей милости под щелястый паркет лаборатории, начнет забываться, как забывается все плохое на свете К тому времени я уже решительно расстанусь с горячей мечтой о свершении небывалого. Сообщение о начале "эры управляемого термоядерного синтеза", которое свершилось как-то в обход наших с Ю.В. Кухаревским начинаний, не так уж и зацепит меня.А в тот вечер при разговоре с Кухаревским у меня голова шла кругом. Мы чуть не до полуночи засиделись, планируя первый эксперимент. Я сильно недоумевал, где же мы возьмем такие токи и такие напряженности магнитного поля. Но Кухаревский изящно выделил из множества встающих проблем одну-единственную, но принципиально важную, от которой зависело все дальнейшее. Можно ли вызвать отшнуровывание плазмы посредством внешнего магнитного поля? Он сделал предположение, что явление это должно подчиняться масштабированию, значит, можно попытаться изучать его при токах и напряженностях, достижимых в лабораторных условиях.