Конец июня 58-го. Мы сдали последний экзамен весенней сессии и всей группой отправились на пляж. Купались, лупили волейбольный мяч, валялись не песке... В какой фазе находился маятник? Судя по тому, что в тот день я накапливал отвагу для последнего разговора, маятник находился где-то у отметки "отчаяние".
Налетела гроза, все бросились врассыпную, кто куда. Мы с Юлей оказались вдвоем под навесом киоска. Стояли рядом, вжимаясь в дощатую стенку. От близкого ее плеча тянуло нежным теплом. Длинные и почти прямые молнии били в море. Гроза, как всегда, пьянила меня, но никак я не мог набрать "критическую массу" отваги для задуманного решающего разговора.
– Проводишь меня сегодня на поезд? – вдруг спросила Юля.
Слова эти прозвучали для меня, как благовест для православного, потому что весь этот день я как раз и искал повода набиться в провожатые. Вечером она уезжала в Закавказье. Выбрала для технологической практики Ереванский электровакуумный завод, потому что рядом, в Тбилиси, жил ее отец... Я оставался на все лето в Таганроге на кафедре СВЧ.Решающий разговор сам собой отложился до вечера. И вся накопленная отвага полыхнула вдруг странным вдохновением. С освобожденной душой я принялся рассказывать любимой девушке о... молниях. Благо слушательница моя была недурно подготовлена, чтобы по достоинству оценить роль стриммера и лидера, предваряющих грозовой разряд... Кто-то, режиссер или драматург, не помню, заметил: "Можно сказать: "Как лают собаки!", а услышится: "Как я вас люблю!" Кажется, именно это и произошло в том нашем разговоре. Только "собаки" сменились на "молнии".
– Как интересно! – восхитилась Юлька. – А я-то всегда думала, что молния – это такая огромная искра, и только.
Опять же в этих словах мне послышалось, что не нужно сегодня никакого разговора. И маятник снова пошел в ту сторону, где сияют радуги.
И в небе уже сияла радуга. И солнце светило вовсю. Море, целый час кипевшее под ливнем, застыло в штиле и лениво зеркалило, искривляя медленной зыбью отражение сверкающего края уходящей грозовой тучи... По Банному спуску потоком неслась рыжая вода. Босые, мы дошли до асфальта, вымыли ноги у колонки и обулись. Кроны смыкались над улицей, было темно, как в туннеле. Я подпрыгнул и ухватил ветку шелковицы, вокруг посыпались крупные черные ягоды и крупные белые капли. Нарвал и протянул Юле горсть ягод. Спросила:
– Проголодался? Пойдем к нам, бабушка накормит. Она там затеяла пирожки в дорогу. Выручи меня, съешь их побольше. Пойдем, Саня, не стесняйся. Хочу, чтобы сегодня ты был рядом.
Потом я сидел на диване в Юлиной комнате. Как всегда, священен был для меня мир ее обитания. Старинный туалетный столик в простенке между узкими окнами, резной книжный шкаф, черное пианино "Шредеръ" с бронзовыми подсвечниками, белый кафель "голландки", до потолка срезающий один угол комнаты. И нечто высокое и белоснежное с никелем и кружевами в другом углу – ее кровать. Бабушка, очень светлая от седины и выцветших глаз, внесла тарелку с пирожками и чайный прибор на подносе.
– Вот эти с мясом, эти с капустой, а эти сладкие, – сказала бабушка. – Ешьте, Саня. Хорошо, что вы Юленьку проводите. Так мне беспокойно.– Бабушка с двадцатого года не ездила в поезде. Представляешь, какая это была езда. Вот она и думает, что все осталось по-прежнему.