– Я только посмотрю, как там у меня дед, – негромко сказала Юля. – Я вернусь, ты не уходи. Слышишь?
Рядом с ее домом за лето соорудили новый забор. На месте снесенных лабазов разворачивалась новостройка. Я прислонился спиной к неошкуренным сосновым горбылям забора. Вышла Юля, подошла близко, заглянула в лицо немигающим взглядом. Я взял ее руки у запястий и прижал ладонями к своему полыхающему лицу. Ее пальцы шевелились, чуть поглаживая мой лоб. Весь немея от горя и прощания, обнял ее и прижался лицом к мягким шелковистым волосам. Ее руки охватили мою шею. Спросил шепотом:
Как же теперь, Юленька, как же теперь?
– Не знаю, Саня. Я рада была бы сказать тебе ту же замечательную глупость, если бы только была уверена, что мое чувство к тебе называется именно так. Поэтому ничего не спрашивай. Без слов поймешь, если такое станется со мною. Скажу только, ты мне стал очень-очень дорог.
Сквозь ее шепот прозвучали чьи-то шаги.
– Ну вот, мы с тобою и помолвлены теперь в прямом смысле этого слова, – сказала Юля, отстраняясь.– Что значит?
– Помолвлены – это ведь от слова, "молва"? Соседка прошла. Завтра весь двор будет знать, что Юлька целовалась у ворот со своим белобрысым однокурсником. Я им давно покоя не даю. Двадцать один год уже – засиделась в девках!
А все же в мире что-то изменилось от моего, хоть бы и глуповатого, признания! "Теперь" уже ничуть не было похоже на "тогда". Все раскололось на еще непонятные, полные противоположностей куски, и новые грани были непривычны и остры. Острее и непонятнее стало мое чувство к ней. Еще чернее и горше – тоска. Мир стал опасней, потому что возникшие противоположности могли в любой момент снова слиться, превращаясь в "ничто" и в "никогда". Но этого, к моему удивлению, не происходило. Юля не произносила этих страшных слов. Более того, под новеньким горбылевым забором во втором часу ночи накануне первого учебного дня стало нам вдруг не наговорится. Что-то в наших отношениях нужным оказалось высмеять, в чем-то признаться, чуть слышным шепотом.
– А помнишь, тогда ночью в колхозе... Правда, я тебе до той прогулки на мотоцикле была безразлична?– Не совсем. Я сразу тебя заметил в первый день учебы в институте...– А вот и хитришь! Скажи еще, что все у тебя началось с первого взгляда и к трем годам своего любовного стажа прибавь четвертый. Ты был такой теленочек на первом курсе, куда тебе! Все жевал свою травку – занимался, занимался...
– А ты от холода дрожала на стогу. Вот! Смешная была и жалкая.
– Ох и злилась же я на тебя тогда. Усталая и сонная, а он вместо того, чтобы разобраться со своим металлоломом, заставляет ночевать на стогу, а там остюки – бр-р-р!.. А на другой день я сразу заметила, что ты стал слишком часто смотреть в мою сторону и был как пришибленный.
...Уже начинало светлеть над нами небо, но не хотелось расставаться. Наконец Юля сказала решительно:
– Иди спать, Саня, я с ног валюсь!
Общежитие было заперто. Я обошел корпус, влез в раскрытое настежь окно первого этажа и через комнату сладко спящих первокурсников попал в коридор. Вспомнил, что не успел получить у кастелянши постель, раскатал голый матрац на своей койке и сразу же уснул, озябая от счастья и горя одновременно.Начиная со следующего дня, то есть с первой лекции по РКРЛ, когда Юля сама села рядом со мной в "наклонной" аудитории, мы были повсюду вместе. В читалке, на переменах и по дороге домой. Утром я появлялся перед ее окном, отодвигалась гардина, ее рука давала мне знать, что сейчас она выйдет. Выходила и улыбалась мне, и мы шли в институт... Но таким зыбким и непрочным было это мое необъяснимое счастье! Страшила мысль, что недостанет мне душевной тонкости, чтобы удержать его и сохранить, как недостало в минувшем июле чутья, когда она была в городе... Особенно растревожил один эпизод где-то уже в конце сентября. Кажется, он и содержит ключ к объяснению грядущей развязки.В тот день после лекций мы с Юлей потащились в кино. Еще не избалованные телевидением, как мы любили кино! Если три дня не утыкался глазами в белый прямоугольник экрана, уже места себе не находишь, как курильщик без сигареты. Разумеется, смотреть абы что нам не хотелось. Но приходилось, чтобы утолить эту жажду. В тот раз шла ж-жестокая египетская мелодрама "Любовь и слезы" с актрисой Фаттен Хамама. Типичная треугольная муть – бедняк любит красавицу, а ее отдают за богатого, или же она сама переступает через любовь ради благополучия, не помню... Хоть мы относились к подобному искусству с иронией, душу оно за два часа надрывало.Из кино мы вышли мрачные. Было еще светло. Пошаливал ветер, подхватывая первые палые листья. На крылечках сидели старушки, провожали нас взглядами. Слышался шум керосинок, и благоухало икрой из "синеньких". Дома Юлия свалилась на диван лицом в ладони и разрыдалась. Ничего лучшего не нашлось, как только принести ей чашку воды. Она попила и сказала:
– Не смотри на меня. Вообще, мог бы и уйти. Не понимаешь? Нет, теперь уже не уходи. Только отвернись и все...
Она присела к туалетному столику. Я обиженно уткнулся в книгу. То была монография о переменных звездах. В ту осень меня почему-то бросило к астрофизике и радиоастрономии. Мне "автоматом" зачли курсовой проект по результатам летней научно-исследовательской работы для Синявина. Освободилась уйма времени, и я мог себе позволить такую роскошь – заниматься тем, что любо... Юля за моей спиной вдруг спросила:
– Сашка, ты настоящий алмаз когда-нибудь видел?– Конечно. В стеклорезе.– Браво, как остроумно. Ну-ка взгляни сюда.
Она вращала на пальце золотую цепочку, и в воздухе вокруг ее руки носилась сверкающая радугами капля. Потом она легким движением рук сощелкнула концы цепочки вокруг шеи, и в вырезе блузки у начала ключиц оказался оправленный кружевным золотцем бриллиант.
– Знаешь, сколько он стоит? Как "Москвич". Но в самые тяжелые годы бабушка не захотела с ним расстаться, потому что берегла его для меня.– Обыкновенный товарный фетишизм... – сказал я тоном доклада на семинаре по политэкономии, и тут же испугался, что она рассердится за эту грубоватую шутку.– Много ты понимаешь, – вздохнула Юля. – Уменя даже и платья подходящего нет, чтобы надеть этот кулон. Хуже того, совершенно не представляю, куда бы я могла пойти в таком наряде, будь он у меня. Господи, что нас ждет! Работа, работа и работа – ежедневно изо дня в день. Заботы о пропитании, хозяйственная сумка с рыбьим хвостом. Единственное развлечение – выходы в кино. "Любовь и слезы". Любви мало, слез сколько хочешь... Величко, если я на самом деле выйду за тебя, стань академиком раньше, чем я превращусь в старуху.
– Идет! Ваше согласие на брак, Юлия Николаевна, и гарантирую: мою дипломную работу выдвинут на Нобелевскую премию. Мы поедем в Стокгольм ее получать, и вы блеснете на балу своим кулоном!– Что это ты так развеселился? – рассердилась Юлия. – Ты же вроде не был до сих пор трепачом? Так зачем вдруг?
...Вечером в общежитии я слонялся, не находя себе места от нешуточной тревоги. Раньше я как-то не слишком задумывался о своем будущем, даже когда мечтал о женитьбе под звездами на благовещенском топчане. Знал: меня ждет прекрасная работа. И я к ней, как рыба к воде, как птица к воздуху, приспособлен природой и полученным образованием. Именно работа казалась мне гарантией будущего счастья. Остальное должно прийти как естественная награда... В мыслях я пытался убедить Юлю, что наше совместное будущее не сведется к одному лишь рыбьему хвосту в хозяйственной сумке, но ничего, кроме пугающей Юлю "работы, работы и работы" предложить не мог.А осень мчалась своим ходом. Невозвратно уносились недели последнего семестра. За четыре года не было в Таганроге такого щедрого на листопад октября, устилавшего улицы толстыми коврами кленовых листьев. Не бывало такого обилия блистающей паутины и таких высоких перистых облаков, белых и атласных, как лебединое крыло. Полегчало и дедушке, он стал спускаться на скамейку под домом, седой и бледный до голубизны. Мы с Юлей пьянели от шатания по городу во второй половине дня после лекций и по вечерам. Я не выпускал ее руки из своей. По вечерам на Приморском бульваре, озябнув от свежего ветра, мы усаживались на спинку скамейки и обнимались. Меня будто бы током било от тех объятий, я тянулся губами к ее губам, но всякий раз это кончалось то шутливым и легким укусом моего носа, то "боданием" лбами с необидным звонким смехом. И все это получалось как-то по-братски.Дома Юля, если ей надо было переодеться, уже не уходила из комнаты, а только усаживала меня с моей астрофизикой лицом к стене и просила не оборачиваться. Это доверие, будто мы на самом деле были мужем и женой, волновало всякий раз и всякий раз смущало похожестью на детскую игру в женихи и невесты... Однажды она накормила меня своей стряпней.