– А с чего это ты вдруг решил, что годишься для этого?
– Ну во-первых, я занимался этим в своей дипломной работе и представляю, как этот прибор состряпать наилучшим образом. Во-вторых, не вижу в лаборатории другой кандидатуры для этого, кроме Селезнева, но он сильно перегружен.
– А в-третьих?– "В-третьих" у меня нет.
– Почему же? Ты мог бы сказать без ложной скромности, что, подняв долговечность "Элегии", ты "Эллинг" сразу будешь делать долговечным... Признаюсь честно, Сашка, люблю я нахалов! Потому что нахальство и инициатива – хоть и дальние, но родственники. В эти дни я ходил и думал: вот если бы Величко сам попросился в замы, я бы его охотно взял. Ну так ты пошел? Тогда держись!
– Вы это о чем, Георгий Иванович?
– Шах тебе и мат, через три хода, вот о чем!.. Представляешь ли ты себе, однако же, что такое ОКР? Науки там процентов десять, не больше. Процентов на шестьдесят технологических проблем. Остальное– сплошная политика с потребителями, с начальством и с военпредами, с опытными и серийными заводами. И все это, Саша, я взыщу с тебя в полной мере, как шерсть с овечки. А почему? Потому что ты сам на это так замечательно напросился.
– Все это я прекрасно представляю, Георгий Иванович, но мне-то как раз и нужно загнать себя в четкие рамки и научиться работать, как следует.– Что ж, давай загоняй себя в рамки. Как тот самурай из анекдота, что сказал: "Урезать так урезать!" и сделал себе харакири.
Да, именно таким "самураем" я почувствовал себя в ближайшие же дни. Три года, вплоть до ухода вместе с "Эллингом" на завод, стали моей великой школой, потому что были моей великой мукой... Что за беда, если отвечать тебе приходится лишь за себя самого, как было у меня до этого! В качестве же заместителя главного конструктора прибора ты уже отвечаешь за всю группу исполнителей темы в лаборатории, мало того – и за исполнение работ по "Эллингу" на других участках теми, кто тебе непосредственно не подчиняется. Обязан ты вовремя "озадачить", обзвонить, согласовать, разобраться, добиться... Десятки глаголов выражают твою деятельность, и главным органом на работе становятся уже ноги, а не голова, хотя от головы по-прежнему зависит не столько пресловутый "покой" твоих ног, сколько коэффициент их полезного действия. Обычной дневной смены тебе едва хватает, чтобы все обежать, все проследить, упредить возможность брака или срыв планового срока, вовремя поднять начальство на головотяпов или рвачей. Даже и второй, вечерней, смены едва хватает на то, чтобы немного поостыть и в тишине опустевшей лаборатории вникнуть в результаты измерений, разобраться в причинах отличия характеристик нового макета от ожидаемых или даже самому сесть за стенд и пристально обмерить то, что упущено испытателями. И назавтра, уже вооруженным этим знанием своего "детища", снова стать подлежащим для десятка-другого глаголов. Всего труднее оказалось сознательно "заводить" себя по утрам...На первых порах я пришел к тому, что Стаднюк не без брезгливости назвал "таганрогской манерой" в работе. Я располагал к себе людей, то есть впутывал в дела нечто, по мнению Стаднюка, несообразное – живые человеческие отношения, как он выражался, "эмоции". Кого веселым анекдотом, кого искренним участием в беде или разделенным восторгом по поводу успехов дочери в музыкальной школе я заставлял вольно и невольно относиться к заказам по "Эллингу" как к чему-то особенному, первоочередному и первостепенному. Это крепко способствовало, в общем-то, досрочному получению первого действующего образца прибора, но Стаднюк в корне пресек эти деяния своего заместителя.
– Знаю я, чем оборачивается для дела твое кумовство, – сказал он. – Ты думаешь, что за скорость ты платишь своими байками? Нет, платишь ты качеством разработки. Давай вот сейчас проверим наобум по участкам: скоростная эта работа оплачивается отклонениями от технологии.
Как на грех, из шести проверенных в тот раз операций четыре оказались с нарушениями.
– Вот так, – суховато произнес Стаднюк. – Скоро вы, товарищ Величко, перестанете понимать, почему у одного образца параметры еще так-сяк, а у другого их просто нет. Кумовство немедленно забыть!
Остаток зимы, весну и начало лета впервые в жизни я как будто бы пропустил мимо себя. Мне недоставало времени, чтобы поднять голову и посмотреть, что там происходит вокруг меня в мире... Близко к полуночи я добирался до своего общежития и на кухне пил чай наедине с хмурым Сократом."Что, нелегко тебе?" – незрячим взором спрашивал философ."Чего пристаешь, старик? Я же не жалуюсь"."Страсть у меня такая, люблю я покалякать с человеком"."Ну да, и непременно сейчас присоветуешь: познай с е б я"."А что же, по-твоему, сейчас с тобою происходит? Знал ли ты до этой ОКР, на что способен? А можешь еще больше! Ты только не думай, что этот прибор есть конечная цель твоих усилий. Главная твоя цель – ты сам...""Слушай, иди ты в Грецию, я спать хочу!" – злился я под конец разговора.Не впервые пытался я перестроить себя рационально. И знал по опыту, что впереди – срыв и бунт... Это и ждало меня в июле, когда я оказался в дальнем туристическом походе с людьми, знающими вкус подлинного самопознания...Отпуск мне полагался по закону, как молодому специалисту, честно отработавшему первые одиннадцать месяцев. Я передал Селезневу на время свои многочисленные дела и заботы. Туристическая группа состояла из знакомых по той новогодней пирушке во Фрязине. Мы пересекали Урал с востока на запад где-то на широте Ленинграда. Белые ночи в кедровых и пихтовых лесах осветили душу неизведанным ранее очарованием. Потом мы вышли в верховья реки Кось-ю, текущей в Печору, построили плоты и понеслись по порогам и перекатам. Будучи почти все новичками в таком трудном походе, мы азартно учились всему на месте, с юмором постигали премудрости таежного быта, секреты строительства плотов, а затем – искусство сплава на плотах по воде, не склонной к шуткам...В среднем течении, сжатая с двух сторон высокими лесистыми берегами, река успокоилась и чуть влекла плоты по зеркальным своим плесам. В зеркалах этих отражались берега, поросшие пихтой и березой вперемежку, и вода становилась похожа на полированный малахит. Отражения березовых стволов змеились и сцеплялись в кольца, создавая неотразимую иллюзию прожилок на малахите... Вот здесь, сидя под жарким июльским солнцем на подгребице плота, я неожиданно испытал великое отвращение к той каторге, на которую себя добровольно обрек, взявшись за "Эллинг". Геологом, таежным бродягой, мне следовало бы становится, по совести говоря!С этим ядом в душе я и вернулся в Синявино. "Эллинг" ждал и требовал моих усилий, и я снова включился, но отравленный дикой туристской свободой, не мог, как прежде, полностью отдавать себя работе. Однажды, оказавшись с глазу на глаз с древнегреческим другом Клавдии Семеновны, я спросил не без ехидства:"Ну так что же, Сократ Сократович, какой из двух познанных Величко настоящий. Не всуе ли твои советы?""Дурак ты, – озлился мудрец. – Это же как два сечения предмета в разных направлениях. Познай себя, говорю тебе. Ты еще много о себе узнаешь!"Стаднюк же в это время начал выполнять непростое правительственное задание, перед которым "Эллинг" и все мои трудности выглядели просто детской забавой. Внеплановая ОКР, начатая в лаборатории в мое отсутствие, носила шифр "Эхо"... В начале мая того года американский разведывательный самолет "У-2" был сбит ракетой над Уралом. Среди его обломков найдены были остатки электронного прибора, которому, как выяснилось, у нас не находилось аналога. По оставшимся от него ошметкам и по скупым данным рекламы в фирменном издании удалось составить о нем некоторое представление. Этот прибор обеспечивал разведку частот всех радиолокационных станций, ради чего и летел пилот Пауэре через всю Россию... Для устранения нашего очевидного в этой области отставания и было принято правительственное решение воспроизвести этот прибор у нас в "цельнотянутом", как говорил когда-то Головин, виде и в кратчайшие сроки. Было это очень нелегко, так как у нас отсутствовали некоторые технологии, которыми владели американцы. Тем не менее, срок был определен небывало жесткий – пять месяцев, так что "Эхо" должно было аукнуться точнехонько к Новому году. Лабораторию Стаднюка трудно было узнать. Она теперь напоминала командный пункт или даже штаб. Глухую стену занимал огромный график, где по горизонтали значились все до единого дни, оставшиеся до срока, не исключая воскресений и праздников, а по вертикали – сотни деталей, узлов, сборочных единиц и испытательных операций с указанием при них исполнителей поименно. Фактически все отделы НИИ и все цеха опытного завода так или иначе были задействованы в графике "Эха"... Стаднюк даже более обычного подтянутый, излучающий оптимизм и уверенность в успехе, не отходил от телефона. При нем работал настоящий штаб. В считанные дни добывались дефицитные материалы или оборудование, нерадивый работник либо немедленно менял стиль поведения, либо срочно меняли его самого.Поговаривали, что за успешное решение задания ждет Стаднюка Золотая Звезда. Говорили это обычно с уважением к той ответственности, которую на себя Георгий Иванович принял... Для меня же работы по "Эху" означали только то, что я получил теперь почти полную самостоятельность. Это отметил и Стаднюк с обычной своей холодноватой усмешкой:– Теперь ты сам себе пан, Сашка. Я не смогу вникать в твои дела. Неплохо ты начинаешь – всего год после института, а ведешь уже самостоятельную разработку, и какую!.. Кстати, давным-давно я вывел одну любопытную формулу, формулу успеха. Хочешь, продам недорого? Так вот слушай. Все твои таланты и возможности – воображение, интуиция, владение математическим аппаратом, умение продумать эксперимент – все это лишь слагаемые. Недостаток одного возмещается избытком другого. А вот такая величина, как самоотдача, это множитель. Все названные слагаемые заключаются в скобки и помножаются на коэффициент самоотдачи. Максимум этого коэффициента -единица, когда ты отдаешь делу всего себя. Так, конечно же, не бывает, но стремиться к этому следует. Горе, когда коэффициент самоотдачи начинает падать и устремляется к нулю. Ты меня, Саша, понял?..Как не понять? Но одно дело понять головой и даже принять решение следовать убедительной логике этой формулы. И совсем другое – уберечь себя среди рабочего дня от воспоминания о грохочущем пороге, о стремительном полете плота среди валов и бурунов, или о тихой ночи над кедровой тайгой, когда дым костра уходит в белесое светлое небо, неразличимо с ним сливаясь... И туристская группа каждый выходной день теперь требует приносить себя на алтарь бродяжьего братства, обижаясь и негодуя, если твой коэффициент самоотдачи там тоже не стремится к единице. Уже зреет затея нового грандиозного похода следующим летом – в Саяны.Так вот и вышло, что встречал я новый 61-й год в этой своей туристской компании, в трехдневном походе на лыжах от Дмитрова до Абрамцево. Я нес в своем рюкзаке тяжеленный автомобильный аккумулятор для елочной гирлянды. Гирлянду развесили на прелестной заснеженной елочке посреди поляны и пригасили костер. Шампанское стояло в снегу, да так охладилось, что всех потом бил колотун, пока не выпили кое-чего покрепче. Палатка у нас была большая шатровая с печуркой и трубой, выведенной в окошко. Печурку по очереди топили всю ночь дежурные. Не спалось, через два часа мне все равно нужно было вставать на вахту. Обозревая ушедший год, я не испытывал ни угрызений совести, ни особого восхищения собой. Подумаешь, получились первые образцы "Эллинга" с полноценными параметрами и защитил эскизный проект – рядовая работа. Вот "Эхо" – другое дело!Правда, перед самым завершением работы пошла там у них непонятная "бодяга". Прибор "Эхо" имел те же электрические характеристики, что и американский, но не держал эксплуатационных требований, не выдерживал вибрации и стандартных ударов. Стаднюк видел главную причину в качестве стекла. Он, что называется, "до мыла загонял" и стекольный цех, и свою без того уже вымотанную группу. Люди сутками не выходили из лаборатории, но и самая последняя партия "Эха" так же развалилась на вибростендах и ударных копрах. Тут и вышли поставленные министром сроки.Тогда, в 61-м году, элементарная мысль, что сама конструкция американского прибора непрочная, в голову никому не приходила. Он ведь нес на себе клеймо "милитэри". Закусив губу, Стаднюк сделал прибор "Эхо-1". сделал уже без оглядки на американцев, грубовато, "по-нашенски" и тоже в рекордные сроки. Прибор этот только на двадцать процентов весил больше американского, но выдержал все, что требовалось от него для работы на любых летательных аппаратах. На верху успех Стаднюка был воспринят двусмысленно, как хорошая мина при плохой игре. И не загорелась звезда Героя Труда на его груди. За блистательную разработку, которая вошла бы в Книгу рекордов Гиннесса. не будь она "совершенно секретной", его наградили только орденом "Знак Почета".Только лет через десять, когда фирма "Уоткинс" выбросит свой прибор на широкий рынок, и через третьи страны будут добыты его живые образцы. Стаднюк испытает их наравне с "Эхо-1", и они развалятся так же, как несчастное "Эхо"... А ларчик-то открывался просто.