"Я сошел у мечети и облегченно зашагал по тротуару, помахивая своей драгоценной папочкой, в которой обреталось теперь многолетнее благоденствие разлюбезного "Эллинга". И обнаружил вдруг, что образ великого города, возникший в моем представлении сегодня утром, странно сливается с образом тоненькой синеглазой женщины, что город этот прекрасен не потому лишь, что обладает неповторимыми ансамблями, а потому что здесь живет она и видит их... "Глупость какая, – чуть не расхохотался я. – Влюбляюсь я, что ли? Она же мне в матери годится!" Но сопоставив даты рождений, обнаружил, что это была бы уж очень юная тринадцатилетняя мама, и обрадовался этому, будто бы сами по себе эти тринадцать лет ровным счетом ничего не значили.Она открыла дверь уже не домашняя, а одетая строго и немножко парадно. На ней был серо-голубой костюмчик "в облипочку" с узким собольим воротничком, подчеркивающим бархатную нежность шеи и нежно льнущим к ней. Глаза светились молодо и радостно. Сказала:– Программа сейчас такая: поужинаем на Невском, потом идем в филармонию. Сегодня Мравинский дает в честь моего московского гостя 5-ю симфонию Чайковского и его же симфоническую поэму "Франческа да Римини".Я вымылся под душем в огромной ванной комнате этой таинственной и необъятной коммунальной квартиры. Надел свежую рубашку и новый галстук... Вышли на вечереющую улицу, и Валера взяла меня под руку, чуточку на ней повисая. Это странно и радостно волновало меня.К филармонии пришли с небольшим опозданием. В кассе билетов не было, мои старания "выхватить билетик с рук" тоже успехом не увенчались. Загадочно усмехнувшись, Валера кивнула мне: "Пойдем!" и решительным шагом пошла через фойе. Немного томно обратилась к контролерше:
– Евгений Александрович обо мне не спрашивал? – и кивнула через плечо в мою сторону. – Аспирант Величко идет со мной.
По лестнице она шла впереди, я видел, как твердо она ставит ногу, обутую в узкую туфельку на немыслимо тонкой шпильке, и как красиво напрягается в разрезе юбки ее нога. За поворотом я спросил наивно:
– Вы знакомы с Мравинским?!– Ни боже мой, – рассмеялась Валера.– А если бы не поверила?
– Не пустила бы и только. Но честное пионерское вам даю, Саша, этим приемом я пользуюсь только в безвыходных ситуациях. Не подумайте обо мне слишком уж плохо. Ваше осуждение меня бы ранило.
Мы прошли на хоры и нашли два свободных места рядышком. Симфония уже шла, перекатываясь и замирая. Будто бы по чеховской степи, раздольно богатырской, тянулся тот с детства памятный обоз, с которым мальчик Егорушка ехал навстречу тревожной своей судьбе, всматриваясь в жизнь природы и людей... Или же это я сам, белявень-кий хлопчик Сашко, выпасая за терриконами Благовещенки стадо,
жадно смотрел с земли в небеса, где громоздились и мощнели, наливаясь темной и гневной силой, облака, чтобы слиться в грозовую тучу, сверкнуть молнией и раскатиться громами, как этот барабан в оркестре... В перерыве Валера сказала:
– Вы так хорошо слушали музыку, Саша, такое искреннее и раздумчивое было у вас лицо при исполнении первой части. А в финале вы почему-то задыхались от беззвучного смеха и кисти рук у вас подрагивали. Ничего не понимаю.
– В нашем общежитии, которое мы сами зовем "бурса", по вечерам ставят пластинку именно с финалом 5-й симфонии и с богатырской силушкой сражаются подушками.
Я рассказывал Валере о своем житье-бытье и чувствовал, что с нею мне почему-то легко говорить, что все мое в ней отражается или откликается, что события и реалии моей жизни выявляют свой смысл и значимость при этом отражении... После концерта мы шли пешком на Кировскую сторону, наперебой рассказывая о себе, хотя со временем знакомства прошло лишь полсуток. Валера рассказала, как студенткой университета осталась в блокадном городе, как с подругами гасила немецкие "зажигалки", падающие на крышу, как торопливо пролистывала, коченея от холода, книги прежде чем извлечь крохотное тепло от их истлевающих страниц, как в том полубредовом состоянии казалось, что сгорает не бумага, а мысли и образы, и уже никогда не вернуть ни Наташу Ростову, ни Тома Сойера...Валерия Борисовна сказала:
– Наверно, я потому такая моложавая для своих лет, что еще не разучилась сопротивляться смерти, голоду, болезни, как тогда.
Я остановился, взял со своего локтя ее руку, снял с нее тонкую перчатку и поцеловал пальцы, жестоко зябшие когда-то....Утром после короткого и неторопливого завтрака она сказала:
– Такси заказано. Сейчас мы быстро помчимся до самой Москвы. Раздался тройной звонок. Валера вышла, и я услышал ее несколько раздраженный голос:
– Ну что за новости, Ларка! Ты ставишь меня в глупое положение. Ничего я не должна у тебя брать. Я же не репетиторствовала, я только помогла твоему Андрюшке сориентироваться в предмете...
Но в комнату она вернулась с ларцом, расписанным киноварью и золотом.
– Извольте радоваться, шоколадный набор. Мама одного оболтуса вручила. Нам вообще-то запрещено репетиторство, но чего не сделаешь для давней приятельницы. Ладно уж, – сказала, укладывая ларец в дорожную сумку. – Сгодится.
И был потом полет. Для меня – впервые, да еще на ТУ-104! Валера усадила меня к круглому окошку. Волнуясь я ждал взлета, прислушивался к звукам. Вот тонко запели турбины. Потом, стоя на тормозах, самолет взревел, и возникшая при этом вибрация на живом примере убедила инженера Величко в том, что не напрасно мучаются часами на вибростанциях "Эхо" да "Эллинги". Двинулась, побежала, понеслась под самолетом бетонная полоса, и свершилось чудо отрыва от земли. Самолет все выше забирался в стратосферу, так что и облака, видимые теперь своими снежно белыми вершинами, оказались далека внизу, будто в считанные минуты зима властно захватила землю. И думалось мне почему-то о Пушкине, о том, как ехал он не однажды там внизу из столицы в столицу среди заснеженных заиндевевших лесов.Легонько обняв мою руку, Валера прислонилась виском к моему плечу и спросила, не открывая глаз:
– Ваша девушка не станет ревновать?
Так она и дремала весь полет. Я же, не стыдясь и не страшась, понимал, что влюблен и некуда мне теперь от этого деваться. Нет никакого спасения.Мы обогнали непогоду. Над Москвой еще светило солнце. В такси Валера прикидывала:
– Так, в "Метрополь" не пустят, в "Москву" я и сама не желаю, -шоферу она сказала: – Поезжайте к гостинице "Центральная".
Я ожидал в вестибюле, рассматривая скульптуру не то богини, не то музы, несущей в поднятой руке светильник. Валера спустилась через полчаса, оживленная и озорная.
– Неужели устроились? – спросил я. – Думал, придется приглашать вас в нашу "бурсу".
Кто же устоит перед таким ларцем и его содержимым, Саша! А в "бурсу" вы сейчас поезжайте сами. Я же должна срочно мчаться в издательство, чтобы взять рукопись. Потом в библиотеку – заказать на завтра литературу и архивные материалы. Завтра утром приезжайте сюда. Номер 416-й. У нас есть четыре дня. Успеем!.. Ну, до встречи, мой милый рыцарь?
Каждое утро около восьми я стучал в дверь ее номера. Она встречала меня, одетая в халатик, и взгляд был еще не синий, а какой-то рассеянно голубой, туманный и нежный, и прядочки-космочки коротких волос на затылке и шее почему-то заставляли сжиматься сердце. Потом я стоял у окна, глядя сверху на улицу Горького, а она переодевалась за моей спиной. Получив разрешение обернуться, я восхищался переменой в ее облике. Строгое светло-серое платье. Взбодренная прическа темно-русых волос. И уже бодрый и такой волнующий взгляд синих глаз...Завтракали внизу в ресторане, и около половины десятого утра уже сидели за своим столом в научном зале Исторической библиотеки перед узким сводчатым окном. Оно, как бойница, прорезано было в невероятно толстой стене старинной кладки и прикрыто было снаружи начинающей уже желтеть кроной клена, что производило впечатление витража. Валера "шла по рукописи", и каждую встречную цитату, имя, дату или ссылку на источник мы тщательно выверяли. Скоро я постиг все премудрости, более того – догадался определенным образом раскладывать на столе книги и папки с фотокопиями документов так, что мог, не глядя и не поднимаясь с места, тут же находить необходимое. Когда встречался текст, переведенный с турецкого или шведского, Валера сама брала первоисточник и проверяла точность своего же, много лет назад сделанного перевода... Так мы и трудились до вечера. Редкие касания голов и рук бросали меня в ошеломительный счастливый жар. По снова лихорадочный темп напряженной и неотложной работы заставлял забывать про все. Я заметил: